Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Глава тринадцатая
И что ж? пусть презрит нас толпа:
Она безумна и слепа!
(В.К. Кюхельбекер. «Поэты»)
«Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы…»
Сергей Муравьев вздохнул и закрыл книжку. Он заново перечитывал девятый том «Истории» Карамзина, который прислал ему Никита из Петербурга. В первый раз он был поражен и ошарашен, а теперь удручен. Неужели Россия обречена ходить по историческому кругу, подобно лошади, вращающей мельничный жернов?
Ему захотелось на воздух, на открытое место. Надев фуражку, он вышел на крыльцо с четырьмя облезлыми колоннами, спустился по просевшим ступеням и зашагал по немощеной улице с канавами по обе стороны.
Во всем Василькове было только три каменных здания, построенных в прошлом веке: Никольская церковь, собор на горе и здание присутственных мест на рыночной площади, ныне приспособленное под штаб Черниговского полка. Мужики снимали шапки и кланялись пану офицеру; мещаночки бросали на него нескромные взгляды. Обогнув площадь, Сергей стал подниматься на холм, с гребня которого сиял белизной стен и золотом ажурных крестов изящный собор Антония и Феодосия с пятью каплевидными главами.
Подъем был крутой, Сергей запыхался. Зато отсюда он видел, как на ладони, весь городок, реку Стугну с запрудой, а зайдя за собор – Киевскую дорогу, всползавшую на другой холм. В лицо ему дул теплый ветер с едва уловимым ароматом степи. Недалеко от погоста еще сохранились остатки земляного вала – во времена Киевской Руси князь Владимир поставил здесь крепость для защиты от кочевников.
Девять веков назад на этом самом месте стояли люди и смотрели вдаль точно так же, как он сейчас, подумалось Сергею. И они тоже не знали, что происходит в мире – в Греции, бывшей тогда частью Византии, во Франции или в Англии, о которых они вообще не имели ни малейшего понятия. Да что там, даже из Киева вести были редки! Держи ухо востро, жди каждый день беды и надейся, что она, даст Бог, пройдет стороной… Он начал спускаться с холма.
Из Петербурга давно нет никаких вестей, если не считать записки Плавильщикова[103], вложенной в книжку Карамзина, о том, что суд над 1‑м батальоном бывшего Семеновского полка возобновился: работу первой судебной комиссии, так и не выявившей зачинщиков, царь признал неудовлетворительной. Александр Раевский, к которому Муравьев мчался в Киев при первой возможности, уехал к Ермолову на Кавказ, оставив Сергею в утешение только несколько томов английской истории Дэвида Юма во французском переводе. Хомутец тоже хранит молчание, даже Елена не хочет черкнуть брату пару строк. Эта мертвая тишина давит на сердце, внушая самые черные мысли, которые к тому же порой оказываются основательными: Матюша, как выяснилось совершенно случайно, чудом победил смертельную болезнь, а Сергей объяснял себе его долгое молчание поездкой в Петербург! И что теперь думать о других родных и знакомых, не дающих о себе знать?
Как же остро здесь ощущается одиночество! Батальонному командиру полагается устраивать у себя офицерские собрания, но у Сергея не лежит к этому душа: играть в карты и варить жженку на своей квартире он не позволит, а о чем говорить с сослуживцами за самоваром? Уж точно не о дебатах во французской Палате депутатов и не о политической экономии. Они даже «Сын Отечества» не читают. В прошлом месяце довольно долго толковали о войне, о выступлении в поход, о том, что будто бы Ермолов поведет корпус на соединение с частями генерала Фримона, задушившего неаполитанскую революцию, чтобы вместе ударить на турок, но теперь все примолкли.
Невосполнимый Александр Раевский! После его отъезда Муравьев досыта наговорился лишь пару раз – с прапорщиком Бестужевым-Рюминым, тоже переведенным в Полтавский полк. Он раньше служил в роте Ивана Щербатова. Вот бешеный теоретик! Сергей просил его заехать в Хомутец, если окажется по дороге, – развлечь отца. Бестужев состоит при учебной команде в Кременчуге…
Конечно, нелюдимость не добавит Муравьеву популярности. К тому же молодые офицеры часто рассчитывают на хлебосольство командира, когда, что называется, живот к хребту прилипнет, но Сергей даже чаю с бубликами не может им предложить. Он с начала года не получает жалованья! По чьей-то небрежности его формуляр из Семеновского полка не переслали в Полтавский, и платить ему здесь не хотят, он служит даром. А нужно ведь и за квартиру, и за фураж для трех лошадей, и на припасы себе и людям! Кошелек его катастрофически исхудал; придется опять просить папеньку о помощи, а выцарапать у него денег не так-то просто.
Похоже, он застрянет в Василькове на всю зиму – скулы заранее сводит от скуки. Ах, то ли дело на вечерах у Вадковского! Как не пожалеть о них и о самом полковнике. Его только что передали под военный суд. Мало ему истории со Шварцем, так еще новая напасть! Вадковскому выпало сопровождать в Псков часть бывших семеновцев, которых перевели в 1‑ю пешую дивизию генерала Лаптева. По прибытии на место Иван Федорович распорядился выдать им денег из экономической суммы; старик Лаптев взбеленился, а тут еще солдаты не придумали ничего лучше, как напиться пьяны и в таком виде попасться на глаза новому начальнику. Лаптев приказал их выпороть: «Вот так-то у нас заставляют повиноваться!» А на Вадковского подал жалобу «за грубое поведение».
При мысли о солдатах Сергей почувствовал горечь во рту. Вот уж кому выпала горькая доля! На них навеки проставлено клеймо «бунтовщиков», и в армии им поблажки не будет. Напрасно покрытые шрамами «чудо-богатыри», выслужившие свои сроки, надеялись на долгожданную отставку – царь в ней отказал. И запретил представлять ветеранов к производству в унтер-офицеры, а унтеров в офицеры за выслугу лет. Жен семеновцев выслали из Петербурга и даже из Москвы; детей их, отданных в кантонисты, не велено назначать куда-либо
