Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел
Эти образы, столь безыскусные и банальные, наполняли меня радостью: от восторга, словно от сладости спелого персика, мне казалось, что я вот-вот оторвусь от земли и полечу. Снаружи наступила ночь, городские огни горели на фоне моря и неба, которые сливались в одну сплошную черную бездонную плоскость. Я еще несколько раз пересматривал фильм, и каждый раз не мог оторвать от него глаз, он собирал мои обычно столь летучие желания в одно слепое пятно, перед которым я замирал едва дыша. Однако довольно скоро я обнаружил, что это кустарный образчик целой серии, поставленной на поток одной студией, чуть более продвинутой, чем остальные; тем не менее этот факт ровным счетом ни на что не повлиял: эти образы оставались тем, чем были, зафиксированные в вечном повторении собственного, столь беспощадно человеческого совершенства. Я больше не выходил из комнаты и почти не покидал матраса; я едва мог заставить себя встать, когда мне приспичивало по нужде. А уж о том, чтобы поесть или попить, даже и не думал; я был, вне всякого сомнения, болен, но не мог это осознать без чьей-нибудь подсказки; однако никто не приходил, и я оставался наедине с собой посреди моих кривых зеркал, изменявших не отражаемый ими образ, но смотревшего в них. И снова тот же самый приятель дал мне по телефону совет: «Тебе нужно к врачу». К слову о враче, у меня их было целых два — сухие, строгие женщины в длинных белых халатах, одна еще молодая и весьма симпатичная, вторая была заметно старше и в равной мере более разговорчива. «Вы определенно плохо выглядите», — сказала она, сопровождая слова птичьими жестами. Велев мне раздеться, они меня послушали, пощупали, по очереди изучили отверстия моего тела, отпуская комментарии, непонятные для меня, но несомненно полные смысла для них. В конце концов я обнаружил себя на животе, а врач постарше, натянув латексные перчатки, мягко раздвинула мои ягодицы, и обе женщины склонились над моим анусом, как над колодцем, тихо обсуждая то, что они там увидели. Они выпроводили меня с лекарствами, подобранными, как мне кажется, несколько наобум, и я принимал их также наобум, по принципу: если мне становилось лучше, значит, они годились, если хуже, то нет.
Несмотря на тревогу, которую вызывало мое состояние, я по-прежнему иногда просматривал это не большое видео. В конце концов мне удалось кое-что понять: еще больше, чем от самой сцены, созерцание которой так поглощало меня, я испытывал возбуждение от сопровождавших ее звуков. Это обнаружилось совершенно случайно: я по ошибке выключил звук на моем компьютере: онемев, эти образы стали не более чем гротескным набором жестов. Но стоило мне закрыть глаза и услышать стоны, вздохи, отрывистые, резкие слова, тяжелое дыхание, как я снова был заворожен: ошеломительное, можно сказать, ослепительное открытие, и, однако, ограничивающее в том смысле, что эти звуки, которые сначала указали мне некий путь, в конечном счете образовали неуловимое, изменчивое, но непреодолимое препятствие; попав в их сети, я снова оказывался отброшенным, безжалостно возвращенным к самому себе, и все начиналось сначала, безумная карусель, которая только утверждала меня в собственной невозможности. «Поехали с нами!» — бросил мне друг тоном, не терпящим возражений. Как не подчиниться такому приказу? Так я оказался с большой компанией в другом городе, где шел какой-то праздник. На улицах царило радостное оживление благодаря веселой, перевозбужденной толпе, ошалевшей как от беззаботности, обычной для этих нескольких дней, так и от солнца, алкоголя, смеха и беспорядочного столкновения тел. Мы гуляли без какой-либо цели; когда нас одолевала жажда, мы пили прохладное вино, стоя прямо на улице или же теснясь на переполненных террасах. Под вечер мой приятель объявил; «Пошли посмотрим бой быков». Но для этого мне была нужна сигара, и я зашел в первую попавшуюся табачную лавку, где продавец буркнул: «Сигару? Хорошо, но какую? Что вы предпочитаете?» — «На ваше усмотрение, главное, чтобы ее хватило на шесть быков». Зрители теснились на каменных уступах вокруг арены; внизу был круг — бледный диск с красной каймой, ограждением из ярко окрашенных досок. Ничто не могло нарушить порядок, царивший на нем, ни крики, ни жестикуляция толпы, ни звуки фанфар, ни то, как — одновременно размеренно и стремительно — сменяли друг друга фигуры, которые образовывали мужчины в искрящихся костюмах вокруг быка, могучего черного монстра, чья мощь била через край и которого тем не менее быстро приканчивали. Когда мулы выволакивали труп, кровь оставляла на песке длинную красную запятую; мужчины тут же устремлялись туда с граблями и стирали ее, чтобы ничего не портило эту безмятежную поверхность, служившую триумфу и славе быкоубийцы. Меня завораживали движения, вызывавшие оглушительные овации или гул неодобрения, мое внимание в равной мере приковывали и длинный тлеющий конец сигары, и рог животного, исчезающий и вновь появляющийся среди волнистых складок розовых и желтых плащей. Из недр арены появился уже пятый бык. Человек, который должен был его убить, славился своим талантом, чистотой стиля и движений. Когда бык, встревоженный и растерянный, останавливался, тяжело дыша, он начинал подманивать его издалека, почти что с другой стороны круга, затем приближался маленькими дробными шажками, собранный и напряженный, голосом и жестами побуждая зверя броситься, что тот всегда в конце концов и делал; тогда, неподвижный, сдвинув ноги вместе и горделиво выпятив грудь, человек заставлял быка плавно обогнуть его кругом, как морское течение огибает камень. Мне, разумеется, объяснили правила игры: матадор вовсе не был обязан стоять на месте, подставлять живот или зад рогам, которые иногда оказывались так близко, что задевали позолоту на костюме; то был вопрос этикета, который в этом деле превыше всего; возможные ранение или смерть не принимались в расчет. Матадор как раз готовился убить быка; привстав на носки и повернувшись в профиль, он целился длинной изогнутой шпагой ему в загривок, прямо между рогов обессиленного зверя, проигравшего, но все еще полного ярости; выставив перед собой левую руку, обмотанную куском красной ткани, человек бросился вперед и спустя мгновение уже болтался на рогах, — бескостная марионетка, тряпичная кукла, гротескный в своем красивом позолоченном костюме, — словно ему предстояло остаться на них навсегда, между тем
