Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел

прохладительным напитком на террасе кафе на какой-нибудь площади, я изучал проходящих женщин, думая об их одежде, такой же легкой и эфемерной, как мои чувства, о том, что под ней, о кружеве или тонкой ткани, которые они частенько позволяли мельком увидеть: эти нежные слои на их теле не могли ничего ни прибавить, ни отнять, они попросту были женщинами, — одетые и обнаженные, наряженные и нет, даже одетые как придется или по-мужски, они оставались женщинами; эти куски ткани, сводящие меня с ума, для них были чем-то само собой разумеющимся, как их собственная кожа, это была просто фактура их жизни, что-то удобное и, возможно, приятное, но без чего можно обойтись: в лучшем случае их иногда захватывало наслаждение, когда страстное мужское желание побуждало их медленно снимать с себя белье. Меня же это полностью трансформировало, я начинал произвольно осциллировать между своими свободно роящимися желаниями, устремляясь ко всему на свете и ни к чему конкретно, останавливаясь на чем-нибудь одном, только чтобы вновь оторваться и устремиться к его противоположности, прежде чем вернуться или унестись куда-нибудь еще, и без сторонней подсказки я уже не мог понять, мужчина я или женщина. Я делался удивительно зыбким, что приводило меня в восторг. Возможно, однако, что все это было только сном, как тот сон, в котором мне снилось, что я проснулся и пытаюсь разобрать записи, которые я сделал еще в одном, третьем сне — долгой удивительной истории наподобие этой. Я видел спешно выведенные слова, рисунки, я пытался реконструировать этот забытый сон, который незаметно, но упорно от меня ускользал подобно песку, пересыпающемуся из одной луковицы песочных часов в другую; он ускользал от меня, как ускользает этот рассказ. Признаться, я никогда не мог толком понять, сплю я или бодрствую, здесь мне тоже была нужна подсказка. Но в реальности всегда находился кто-нибудь, кто был готов мне с этим помочь, даже если это оказывался случайный человек, как тот, будто бы давно умерший приятель на лестнице, который, смеясь, потрепал меня по плечу: «Эй, старик, ты спишь?» Он уселся напротив меня и заказал себе выпить, затем еще. «У меня кое-что для тебя есть, — сказал он, — я же тебя знаю, тебе понравится». Он вытащил из кармана CD и положил на круглый стол. «Что это?» — «Увидишь сам». Он уже поднялся и пошел прочь, не заплатив; я был в восхищении: своей уверенностью, своей непринужденностью, своей легкостью он привел меня восторг. Серебристый диск в прозрачной квадратной коробке остался на столе, я забыл его, уходя; через несколько шагов официантка схватила меня за рукав и вручила его мне. У нее была красивая улыбка и гладкая коричневая кожа: она тоже двигалась легко и непринужденно, словно в этом не было никакого чуда.

Я поднялся обратно в свою квадратную башню, которая возвышалась над городом. Внизу, за последними домами, серое, отливающее металлом море вставало длинной стеной под бледным летним небом; когда проплывал большой корабль, можно было подумать, что он медленно парит над городом. Множество голубых и зеленых подъемных кранов прочерчивало небо своими пересекающими друг друга стрелами. Справа вздымался округлый массив небольшой горы, пряча линию моря. Я включил компьютер и вставил диск, оставленный мне моим приятелем. Это был короткий порнофильм, который явно сделали не профессионалы, а те, кто в нем участвовал, — двое мужчин и женщина, и еще четвертый, который держал камеру, всегда оставаясь за кадром. У одного, еще молодого, было массивное тело и коротко стриженные волосы; второй, уже начинающий обрастать ворсистым жирком, щеголял несколько старомодными пышными бакенбардами, переходившими в усы. Женщина была в красной маске и в черных чулках, на ее полноватом теле были заметны следы старения; когда она наклоняла голову, ее подбородок и шея образовывали большую складку; но у нее были роскошные волосы, черные и тяжелые, собранные на затылке резинкой. Двое мужчин ласкали ее тело; затем тот, что помоложе, начал ее трахать, второй же водил членом по ее губам. Она негромко стонала, отдаваясь наслаждению, но не забывая о том, что это постановка. Отношения между участниками меня заинтриговали. По законам жанра здесь должен был присутствовать муж или хотя бы постоянный любовник, так как было очевидно, что это не девушка, вызванная для ублаготворения этих двух мужчин, — наоборот, здесь мужчины явно служили ублаготворению этой женщины, и все же что-то в их взаимном расположении, особенно в ней, пассивно отдающейся наслаждению, наводило на мысль, что идея этой сцены принадлежала не ей, но кому-то другому, кто таким образом разделял ее наслаждение. Но кто? Здоровяк с бакенбардами, более раскованный и менее торопливый, чем молодой, или же тот, кто держал камеру, чей объектив был сфокусирован на теле женщины и на том, что с ней происходило? Но не исключено, что камеру держала другая женщина. В довершение всего к этим четырем актерам нужно было добавить пятого, главное действующее лицо этого небольшого ролика: взгляд. Вся эта мизансцена была срежиссирована для него. Она предполагала взгляд мужчины или женщины, держащих камеру и наблюдающих сцену через видоискатель, также как и мой, уставленный в экран компьютера; но взгляды этих троих тоже играли свою роль, удваиваемые не только ввиду будущего фильма, но и благодаря тому, что всю стену, вдоль которой располагалась кровать, занимало большое зеркало, в котором они поочередно сами себя наблюдали. В какой-то момент один из мужчин — здоровяк или тот, который снимал? — бросил фразу на непонятном мне языке, возможно на итальянском или на каком-нибудь местном диалекте, и мне показалось, что она должна была означать: «Нравится смотреть?» — потому что женщина, которую молодой продолжал трахать, пристально наблюдала в большом зеркале за тем, как ее трахают и снимают. «Да, да», — тяжело дышала она; камера же снимала уже не три переплетенных тела, но только их отражения в зеркале, в котором женщина, чьи глаза казались черными шариками на ее красной маске, любовалась собой, прерывисто дыша и изнемогая от наслаждения, — рот открыт, язык высунут наружу, как у быка, обессилевшего в погоне за неуловимой красной тряпкой матадора, — разнузданная и прекрасная в своей разнузданности. Она долго смотрела на саму себя, затем неторопливо повернула голову к поднесенному к ее рту члену. После чего все продолжилось, они ставили ее в разные позы и трахали по очереди. Она же отдалась их рукам и телам, их жадным членам, но в то же время не переставала смотреть на себя в зеркало, словно чтобы убедиться, мол, да, это я, эта восхитительная шлюха с