Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл
Так продолжалось несколько недель или даже месяцев – я потеряла счет времени, ибо мне казалось, что Клеман уехал слишком давно. Медликот сообщила, что заметила, как неестественно обострился слух у ее подопечной вследствие того, что она постоянно прислушивалась к малейшим непривычным звукам в доме. Медликот всегда с теплотой и вниманием обращалась со всеми, кого поручали ее заботе, и однажды знаком указала мне на чуткий слух мадам де Креки. Напряженное ожидание читалось в еле заметном движении глаз и слегка участившемся дыхании, а потом, когда чьи-то незнакомые шаги удалились в сторону кабинета его светлости, с губ мадам слетел еле слышный прерывистый вздох, веки ее опустились.
Спустя какое-то время смотритель за угодьями де Креки – тот старик, о котором я уже упоминала в своем рассказе и чья информация о бедственном положении Виржини де Креки впервые пробудила в душе Клемана желание отправиться в Париж, – возник на пороге нашего дома на площади Сент-Джеймс и попросил его принять. Я тотчас же поспешила спуститься вниз, в комнату экономки, чтобы его не успели провести в мой кабинет, поскольку боялась, как бы не услышала мадам.
Как сейчас я вижу этого старика, сжимавшего в руках свою шляпу. Увидев меня, он медленно склонял голову до тех пор, пока не коснулся шляпы лбом. Столь нарочитое проявление уважения не предвещало ничего хорошего. Он стоял и ждал, пока я с ним заговорю.
«Вы пришли с каким-то новостями?» – спросила я. Он приходил в наш дом и раньше, чтобы спросить, нет ли каких-нибудь известий из Франции, и я пару раз сталкивалась с ним в коридоре, но в тот день он впервые попросил меня его принять.
«Да, мадам», – ответил он, не поднимая головы, точно провинившийся ребенок.
«Новости дурные!» – воскликнула я.
«Дурные».
На мгновение меня ужасно разозлил безразличный тон, каким он повторил мои слова, но потом я увидела, как крупные старческие слезы стекают по его морщинистым щекам и капают на рукава старенькой залатанной куртки.
Я спросила, откуда он узнал эти новости, ибо, как мне казалось, была не в состоянии услышать подробности. Старик ответил, что накануне вечером на Лонг-Акр встретил своего старого знакомого, так же, как и он, работавшего на де Креки, только тот заправлял делами семьи в Париже, в то время как Флешье присматривал за их угодьями в провинции. Оба были эмигрантами и кое-как перебивались в меру своих скромных способностей. Насколько я знаю, Флешье довольно неплохо зарабатывал приготовлением салатов на званых обедах, а его соотечественник Лефевр давал уроки танцев. Один из них пригласил другого к себе в гости, и когда они поведали друг другу о своих злоключениях, Флешье поинтересовался у приятеля, не слыхал ли тот каких-нибудь новостей о месье де Креки. Тот ответил, что Клеман мертв – закончил свою жизнь на гильотине. Та же участь постигла и Виржини.
Поведав эти горестные новости, Флешье разрыдался, да и сама я, лишь оказавшись в своих покоях, не смогла сдержаться и дала волю слезам. Старик испросил позволения пригласить в дом Лефевра, ожидавшего на улице, чтобы тот мог рассказать все что знал. Позже я узнала много подробностей произошедшего, которые дополнили рассказ и заставили меня еще раз убедиться – и это возвращает меня к тому, с чего я начала, – что низшие классы не приспособлены к этому весьма опасному оружию, коим представляется мне в их руках образование.
Вступление получилось довольно долгим, но теперь я перейду к сути своего повествования.
Миледи попыталась справиться с волнением, которое пробудили в ее душе воспоминания о печальной участи месье де Креки. Она подошла ко мне, поправила подушки и, увидев, что я плакала – в то время я действительно была слаба духом и могла расплакаться из-за малейшей ерунды, – наклонилась, поцеловала меня в лоб и произнесла: «Бедное дитя!», словно благодарила за сопереживание ее давнему горю.
– По прибытии во Францию Клеман без труда добрался до Парижа, ибо в те дни сложность состояла в том, чтобы из города выбраться. Он явился туда одетым как нормандский крестьянин, занимавшийся погрузкой овощей и фруктов на одну из курсировавших по Сене барж. Он усердно работал вместе со своими товарищами – таскал ящики с баржи на причал, – а когда все разошлись, чтобы позавтракать в небольшом кафе близ старого цветочного рынка, неспешно поднялся по извилистой улице, что шла через весь Латинский квартал и заканчивалась темным переулком, выходившим на рю де Л'Эколь де Медесин. Я слышала об этом страшном месте недалеко от мрачного аббатства, где томились в ожидании смерти представители благороднейших французских семей. Однако в этом районе жил один старик, который когда-то работал садовником у де Креки, и на него, как считал Клеман, он мог положиться. И каким бы жалким ни было его жилище, Клеман был очень рад до него добраться. Слишком долго он не мог уехать из Нормандии после своего прибытия во Францию, постоянно меняя обличье, поскольку на дорогах в Париж было очень опасно из-за шнырявших всюду негодяев, которые охотились за беглыми аристократами.
Старый садовник с радостью встретил молодого господина и надежно спрятал у себя на чердаке. Прежде чем покинуть укрытие, Клеману следовало раздобыть какую-то одежду, чтобы не бросаться в глаза на улицах Парижа. Выждав пару дней и убедившись, что его появление не вызвало никаких подозрений, Клеман отправился на поиски Виржини.
Он нашел ее в жилище старой служанки, мадам Бабет, которая, вероятно, оказалась не столь преданным другом для своей гостьи, чем старый садовник Жак для Клемана. Поселив девушку у себя, она, видимо, преследовала какие-то свои интересы.
Я видела миниатюрный портрет Виржини, который случайно оказался у одной знатной француженки, бежавшей в Англию, знакомой де Креки. Это была довольно высокая и крепко сложенная девушка с темно-каштановыми волосами, обрамлявшими лицо короткими локонами. По прическе тогда можно было определить политические взгляды ее обладателя, как по мушкам на лице в молодости моей бабушки. Так вот, прическа Виржини мне не понравилась: слишком уж классической выглядела.
Большие карие глаза девушки смотрели с портрета смело и решительно. Составить представление о форме носа не
