Мэри Мари - Элинор Портер

Я почувствовала себя настоящей юной леди. Сьюзи уставилась на меня и сказала: «Боже, ну и нарядились мы сегодня!» Но я не обращала внимания на нее.

После обеда я вышла в коридор, пела, бегала по лестнице вверх и вниз, перепрыгивая через ступеньки, хотя и было жарко.

Потом я отправилась в гостиную и сыграла на пианино все веселые песни, которые знала, все те глупые детские песенки, которые Мари пела Лестеру. Я пыталась вообразить, что я в Бостоне, пою Лестеру, а мама сидит в соседней комнате.

А потом я остановилась и развернулась на табуретке, увидела табличку с гроба, и восковой крест, и венок из волос.

В комнате было тихо, как в склепе. Я поняла, что вовсе не в Бостоне, а в Андерсонвилле, где нет ни маленького Лестера, ни мамы. И никакие мягкие белые платья и шелковые чулки всего мира не сделали бы меня Мари. Я была просто Мэри и должна была оставаться ею еще целых три месяца.

И тогда я заплакала и делала это с такой же страстью, как недавно пела. Я лежала на полу, положив голову на руки, когда вдруг услышала отца:

– Мэри, Мэри, что такое?

Я вскочила и выпрямилась, как и положено, когда с тобой разговаривает отец. Я не могла скрыть слез, ведь он их уже видел, но очень постаралась успокоиться. Когда прошел первый испуг, я попыталась понять, сколько он здесь находится, слышал ли он мое пение или только плач.

– Да, сэр. – Я очень старалась, но голос все равно дрожал.

– Что это значит, Мэри? Почему ты плачешь?

Я покачала головой, потому что не хотела говорить, поэтому просто промямлила какое-то извинение за то, что его побеспокоила, и направилась к двери, показывая, что если он пропустит меня, то я сразу же уйду и перестану мешать. Но он не отошел ни на шаг, а задавал новые вопросы, один за другим.

– Ты больна?

Я покачала головой.

– Ты поранилась?

Я снова покачала головой.

– Дело не… в твоей матери? Ты не получала от нее плохих новостей?

И тут я выпалила не подумав:

– Нет! Но я бы только обрадовалась, потому что тогда смогла бы уехать к ней!

Произнеся последнее слово, я поняла, как ужасно это прозвучало, и зажала рот рукой. Когда слова сказаны, то уже поздно. Так что я просто ждала, пока он разразится праведным негодованием – а что еще он мог сделать?

Но вместо этого он очень тихо и мягко сказал:

– Тебе здесь так плохо, Мэри?

Я посмотрела на него. Он вовсе не сердился, глаза у него были не злые, ему явно было грустно. И я, не успев опомниться, снова расплакалась, а отец, обняв меня… (Он меня обнял! Представляете?) повел к дивану.

Я плакала, положив голову на диван, а на льняном чехле осталось большое пятно от слез. Я гадала, высохнет ли оно, прежде чем тетя Джейн увидит его, или оно изменит цвет, или промочит красный плюш под чехлом, или случится еще что-то ужасное. А потом я вдруг поняла, что рассказываю все отцу про Мэри и Мари, как если бы он был мамой или кем-то, кого я любила – вернее, кого любила и не боялась, ведь я люблю отца. Конечно, люблю!

Я рассказала ему все (начав, я не могла остановиться) – о том, как трудно быть Мэри, как сегодня я пыталась хоть ненадолго побыть Мари, чтобы отдохнуть.

Тут он прервал меня и спросил, не поэтому ли я выгляжу сегодня совсем по-другому, как в самом начале. Я ответила, что да, это вещи Мари, которые Мэри нельзя носить. А когда он строго спросил «Почему?», я ответила, что тетя Джейн не разрешает, что Мэри должна носить коричневое саржевое платье и прочные и добротные ботинки из телячьей кожи.

Я извинилась за то, что играла на пианино и шумела; он спросил, не виновата ли и в этом Мари, и я ответила, что да, конечно, ведь тетя Джейн не любит, когда Мэри играет, если только это не гимны или похоронные марши, а Мэри их не знает. Он странно хмыкнул и сказал: «Боже мой, боже мой» – и велел продолжать, что я и сделала.

Я рассказала ему, как боюсь, что все получится, как у доктора Джекила и мистера Хайда. (Я забыла вам рассказать, что прочитала эту книгу – она нашлась в отцовской библиотеке.) Что одна моя часть будет плохой, а вторая – хорошей, если я не стану следить за собой.

Я рассказала ему, как Мари хочется сминать ковры, сдвигать стулья из их лунок в ковре, раскидывать где попало книги и всякое такое. И вот сегодня я решила, что мне необходимо отдохнуть от душных платьев и тяжелых башмаков Мэри.

И я рассказала ему, как мне тоскливо без родственной души рядом, о Чарли Смите, Поле Мэйхью и мистере Клоде Ливингстоне, о том, что тетя Джейн не разрешила мне дружить с ними, хотя я уже стою там, где «ручей встречается с рекой».

Отец еще раз хмыкнул, резко встал и подошел к окну. Я сначала решила, что он сердится, но это было не так. Вернувшись, он повел себя еще любезнее. Кажется, ему было очень интересно все, что я рассказывала. Я вовремя остановилась, не сказав, что очень хочу вернуться в Бостон, но, возможно, он и так это понял.

Отец был очень мил и добр и сказал, что музыка ему совершенно не мешает. Он несколько раз приходил слушать ее. Мне даже показалось, что он имел в виду, что приходил для этого специально, но, конечно, это было не так. Наверное, он так сказал, чтобы я не боялась его беспокоить.

Может быть, он собирался сказать что-то еще, но мне пришлось сбежать, потому что я услышала голос тети Джейн. Она как раз прощалась с леди, которая подвезла ее домой. Мне срочно нужно было повесить Мари в шкаф и вытащить Мэри из угла.

К ужину я снова надела бумазейное платье и громоздкие башмаки, умылась холодной водой, чтобы убрать следы слез. Я не хотела, чтобы тетя Джейн что-то заметила и начала задавать вопросы. Она и не заметила или, во всяком случае, ничего не спросила.

Отец тоже ничего не сказал, но вел себя странно. Тетя Джейн пыталась рассказать ему что-то о миссионерском собрании, язычниках, свирепствовавшем где-то голоде. Сначала он ничего не ответил; потом сказал, что это очень интересно и он очень этому рад. Тетя Джейн возмутилась и обвинила