Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл

«Тяжело любить женщину так, как люблю я, – пояснил Морен. – Я не искал этой любви, она застигла меня неожиданно, и прежде чем успел это понять, уже любил ее так, как никогда и никого до нее. Вся моя жизнь до того, как я узнал ее, представляется мне скучной и пустой, и мне нет никакого дела до того, что я делал и как жил тогда. Теперь передо мной лишь два пути: либо с ней, либо без нее… и никак иначе. Но как мне заставить ее полюбить меня? Скажи мне, тетя!»

С этими словами Морен схватил тетку за руку и тряхнул с такой силой, что та едва не вскрикнула и, по словам Пьера, очень испугалась.

«Полно тебе! – произнесла мадам Бабет. – Вокруг множество других женщин».

«Мне не нужна другая, – возразил племянник и как-то разом сник, как если бы утратил всякую надежду. – Я человек простой, без изысков, не то что все эти надушенные аристократы. Скажете, я груб и жесток? Но я не выбирал себе ни внешность, ни характер, как не выбирал удел отвергнутого влюбленного. Так уж распорядилась судьба. Должен ли я безропотно ей подчиниться? Нет, ни за что! Моя воля так же сильна, как и моя любовь. Сильнее и быть не может! Тетя Бабет, ты должна мне помочь: заставить ее полюбить меня».

В голосе Морена слышалась такая ярость, что Пьер не на шутку испугался за мать.

«Я должна ее заставить тебя полюбить? Но как? Попроси меня замолвить за тебя словечко перед мадемуазель Дидо, или перед мадемуазель Кошуа, или перед им подобными девушками, и я с радостью выполню твою просьбу. Но мадемуазель де Креки… Неужели ты не понимаешь, что это невозможно? Для этих людей – я говорю о знати – те, кто не принадлежит к их сословию, все равно что бродячие собаки! Неудивительно, что к молодым джентльменам благородного происхождения с самого их рождения относятся иначе, чем к нам. Если Виржини выйдет за тебя замуж, ты будешь очень несчастен и никогда не станешь своим среди ее друзей-аристократов. Недаром я была в услужении у герцога и трех графов: знаю, как там у них все устроено. Говорю тебе: ты не такой, как она, и тебе никогда не стать ей ровней».

«Но я изменю себя, стану другим!» – «Одумайся, будь благоразумен!» – «Нет, не желаю, если это означает, что мне придется от нее отказаться. Говорю же, передо мной лишь два пути: либо с ней, либо без нее. И жизнь без нее будет весьма непродолжительной для нас обоих. Помнится, ты говорила, что слуги болтали, будто она не желала иметь ничего общего с этим своим кузеном, которого я так ловко убрал сегодня со своего пути?» – «Ходили такие слухи. Но откуда мне знать, как оно было на самом деле? Скажу лишь, что он перестал захаживать в дом дяди, хотя прежде бывал там каждый божий день». – «И поделом ему! Пусть теперь страдает. Не надо было вставать у меня на пути и пытаться отнять Виржини. Тебя это тоже касается, Пьер! Мне очень не понравилось, как ты сегодня мне помешал».

Морен выскочил из дворницкой, оставив тетку раскачиваться из стороны в сторону. С похмелья ей и без того было нехорошо, а угрозы племянника лишь усугубили дело.

До сих пор я просто пересказывала вам то, что поведал мне Пьер и что в свое время подробно записала, но тут его рассказ обрывается, ибо, проснувшись на следующее утро, мадам Бабет обнаружила, что Виржини исчезла, и довольно долгое время ни она, ни Пьер, ни Морен не могли напасть на ее след.

Продолжение этой печальной истории я изложу вам в том виде, в каком поведал ее управляющий Флешье старому садовнику Жаку, у которого Клеман прятался по прибытии в Париж. Должна сказать, что старик помнил подробности тех давних событий не так хорошо, как Пьер, ибо память его с возрастом притупилась, в то время как парень не раз вспоминал случившееся и даже сумел написать своего рода рассказ, когда подолгу оставался один, – во время караула в лагере, когда поступил на военную службу, или в плену на чужбине, где томился несколько долгих лет.

Как я уже сказала, будучи изгнанным из гостиницы «Дюгеслен», Клеман вернулся на чердак старого садовника. На то было несколько причин. Во-первых, теперь Клеман оказался на весьма приличном расстоянии от своего врага, хотя, конечно же, не догадывался, отчего Морен питал к нему столь сильную ненависть, а во-вторых, слишком часто меняя свое местоположение, Клеман рисковал быть узнанным. К тому же старик, которого он посвятил в свои планы, был его верным союзником. Именно Жак придумал способ общения с помощью букета гвоздик и достал для него одежду, которая помогала ему менять обличье, пока он жил в Париже. То был костюм зажиточного лавочника, не принадлежавшего ни к какому классу, и он вполне подходил молодому человеку низшего сословия. Однако даже в этом наряде, которому Клеман придал некую законченность и изящество, он выглядел как истинный джентльмен. Ни грубая ткань, ни нелепый крой не смогли скрыть дворянина в тридцатом поколении, и посему посланные Мореном люди сразу же его узнали. Жак, следовавший за Клеманом на некотором расстоянии с узелком, где лежало платье для Виржини, видел, как четверо незнакомцев попытались схватить его господина, видел, как Клеман молниеносно выхватил шпагу, спрятанную в дешевой на вид трости, и принялся обороняться с быстротой и ловкостью, поскольку искусно владел оружием, как любой аристократ. «Но что он мог сделать один против четверых?» – жалобно вопрошал Жак. Сильный удар дубиной по руке, в которой Клеман держал шпагу, превратил ее в безвольно висящую плеть. Жак всегда был уверен, что этот удар нанес кто-то из зевак, которые к тому времени собрались поглазеть на происходящее, и уже в следующее мгновение его господин – его славный маркиз – лежал под ногами толпы. Правда, он успел быстро подняться, почти не получив увечий – таким быстрым и ловким был бедный Клеман! – но еще раньше старик-садовник, прихрамывая, пробился к нему и, осыпая толпу проклятиями и ругательствами, встал на защиту.

Этого оказалось достаточно. Старик получил несколько ударов, предназначавшихся его господину, а потом вдруг обнаружил, что у него руки связаны за спиной дамской подвязкой, которую нахалка без колебаний стянула с себя прямо на улице, когда услышала, для какой цели она понадобилась. Бедный Жак был ошеломлен и убит горем: своего господина потерял из виду и не знал, куда его