Путь Абая. Книга II - Мухтар Омарханович Ауэзов

Прощайте, юные друзья,

Здесь с вами юным стал и я...

- Как называется песня? - спросила у него Умитей, когда он подъехал и остановил коня.

- Апырай! А я забыл, не спросил даже, как она называется! - с досадой воскликнул красавец Амир. - Старался скорее ее заучить!

- Ну и как же ее назвать?

- Е, разве вы не слышали, что сказал Ербол? Он ведь дал название песни, считай! Помните, он сказал, что ее слышно на расстоянии одного перегона ягнят? Так и назовем ее - «Козы кош», «Перегон ягнят»! - улыбаясь, сказал Абай; повернувшись, направился в сторону гостевой юрты.

А уже к ним подходила, с трудом переставляя ноги, опираясь на крашенную в красный цвет клюку, байбише Кунке, старшая жена Кунанбая, хозяйка его очага. Вся молодежь во главе с Абаем повернулась к ней и приветствовала ее, выказывая большое почтение. Айгерим склонилась перед нею в низком поклоне келин перед свекровью. Но старая Кунке не обратила ни на кого внимания и сразу приступила к Абаю.

- Ты что это делаешь, Абай, голубчик мой? Какой пример подаешь? Где это видано, чтобы так шумно провожали гостя из аула? С криками да песнями? Кого ты вознес столь высоко, что провожаешь из нашего аула словно хана? Такое безрассудство сошло бы с рук вон тому шалопаю Амиру, ну а ты-то, Абайжан, как мог допустить такое? Я ведь всегда полагалась на тебя, бауырым! Думала, что никогда не допустишь какого-нибудь неприличия.

Абай вспыхнул от досады, но быстро взял себя в руки.

- Апа, вы заботитесь о спокойствии и благе вашего аула, ваши люди живут, соблюдая всяческое приличие. Его у вас больше всего, приличие всегда можно найти в вашем ауле, сколько душе угодно. Но вот песен - нет! Приличие есть, а песни нет! От хорошей ли это жизни, апа?

Ербол и Амир, раздуваясь от смеха, ухмыляясь в сторону, повторяли за Абаем:

- Приличие есть, а песни нет! Приличие есть, а песни нет!..

Кунке передернуло от возмущения. С откровенной злобой взглянув на Абая, старуха от презрения даже слова не вымолвила, резко отвернулась от него и пошла в направлении Большой юрты.

Теперь Амир не прикидывался, как перед бабушкой, тихим да смирным, а стал похохатывать, глядя ей вслед.

- Абай-ага! Да вознаградит вас Аллах! Как вы врезали бабке в самое чувствительное место!

Айгерим и Умитей прыснули в ладошки и, смутившись, убежали за Молодую юрту. Но, озорник и баловень, Амир продолжал шуточки вслед бабушке:

- Теперь жить ведь не даст! Раз Амир запел - значит он против Аллаха пошел! От веры отступился! Вот какая у нас бабушка набожная и приличная! Приличие в ауле есть, а песни нет! - И снова Амир залился звонким молодым смехом.

3

После отъезда Биржана в то лето всю округу охватила распря в племенах Олжай. А началом ее послужила одна нежная любовная песня, прозвучавшая в тишине весенней ночи на джайлау.

Теперь конец лета. Родственные аулы, с весны ранней кочевавшие бок о бок, теперь стали переходить на отдаленные осенние пастбища, расходиться в разные стороны. И в это время на отделившиеся аулы стали нападать барымтачи, лихие люди, захватывая скот во время перегонов и угоняя с временных становищ. Дня не проходило без криков, горестно и яростно возносившихся над аулами: «Угнали! Разорили!»

В эти неспокойные дни и ночи джигиты рода Жигитек, не слезая с седел, караулили табуны и отары, пасли их ночами возле своих временных аулов, а то и загоняли скот внутрь кругового стана походных юрт. У стоянки Сюикбулак, где расположились аулы Караша и Каумена, лошади с вечера паслись, двигаясь по направлению урочища Сыбайлас-Каршыгалы. Табунщиками и караульщиками в такие ночи становились все джигиты, даже подростки.

В ночь выехал и Абылгазы, сам в прошлом угонявший чужих лошадей, джигит ловкий, смелый и находчивый. Вместе с ним отправился молодой Оралбай - не затем, чтобы охранять коней своего отца Каумена, которых у того было не так уж много, но просто для того, чтобы уйти от своей тоски мятежной, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью.

Абылгазы ехал шагом на своем сильном, в черных и белых пежинах, холеном коне, сам тоже выхоленный и разодетый, словно собрался на праздник. Отвороты его чапана были вольготно раскрыты, в распахе ослепительно белела под лунным светом полотняная рубаха. Поперек седла джигит держал самое надежное оружие степняка - березовый соил. На голове тымак был надет косо, на одну бровь. Покачиваясь в седле, изредка поплевывая в сторонку, Абылгазы молча слушал жалобы юного Оралбая.

Выезжая вместе с Абылгазы из аула, Оралбай в душевной смуте своей плохо соображал, что он должен был делать на ночном дозоре, куда смотреть, чего опасаться. Ему решительно было все равно, что может произойти вокруг.

Любовь вспыхнула вдруг. Вспорхнула и вознеслась к самым небесам безумная мечта - и тут же стремительно рухнула, пошла в падение. Керимбала подожгла его сердце и ворвалась в душу в тот единственный песенный вечер, когда они оба смогли забыть обо всем на свете... И вдруг оказалось, песни, любовь - их словно не было и нет на свете, а есть жених из рода Каракесек, который уже едет за Керимбалой, чтобы навсегда забрать ее в свой аул.

Ничего не остается делать Оралбаю, как только жаловаться своему старшему сородичу, да и то не ради того, чтобы получить какой-нибудь умный совет, а только лишь по причине невыносимого жжения в груди, от которого нет спасения нигде джигиту.

Абылгазы был крепкий джигит-воин, небольшой, но кряжистый. С виду он казался угрюмым, никаких чувств не проявлялось на его лице. Юный Оралбай взглянул на него раз, другой и вскоре замолчал, глубоко вздохнув. Он снова погрузился в пучину своего отчаяния, представляя в своем распаленном воображении то, чего уже никогда не будет. Ему грезилось, что, перебросив ее длинные тяжелые косы через свои плечи, он охватывает руками ее узкую талию и заглядывает в ее черные глаза, потом крепко, с бездыханной страстью, прижимает Керим-балу к своей груди... Вдруг он слышит низкий голос Абылгазы, едущего рядом: