Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл
Лучшие годы жизни моего отца были отданы тяжелому труду на благо людей, среди которых он жил. Семья, конечно же, занимала главное место в его сердце, и без нее он был бы мало на что годен, но после семьи всю свою заботу он направлял на прихожан и соседей. И все же когда он умер и эхо церковных колоколов отдавалось в наших сердцах острой болью, привычные звуки дневной суеты не смолкли ни на мгновение, продолжая окружать нас со всех сторон: скрип повозок, цокот копыт по мостовой, крики уличных торговцев, заунывная мелодия шарманки, хотя соседи и старались отогнать шарманщика подальше от нашей улицы. Жизнь с ее гомоном и кипучей энергией заставляла нас более остро осознавать близкое присутствие смерти, задевая чувствительные струны наших душ.
Когда же мы пришли в церковь – ту самую, где служил наш отец, – черные подушки и скромное траурное одеяние прихожан никак не изменили привычную атмосферу этого места. И все же что такое связь лорда Ладлоу с Хэнбери по сравнению с тем, что сделал мой отец для того места, где мы жили?
О, какой же грешной и безнравственной казалась я себе, допуская подобные мысли! Полагаю, если бы я увидела миледи, если бы осмелилась испросить позволения навестить ее, то не чувствовала бы себя столь несчастной и жалкой. Но она сидела в своих покоях, сплошь убранных в черный цвет. Даже ставни на окнах завесили черной тканью. Более месяца миледи не видела дневного света, ибо ее комната освещалась лишь свечами и лампами. При ней находилась одна только Адамс, и она не принимала мистера Грея, хотя тот заходил каждый день. Даже Медликот не видела ее почти две недели.
При виде горя ее светлости – или, вернее, при воспоминании о нем – миссис Медликот становилась разговорчивее, чем обычно. Обливаясь слезами, энергично жестикулируя и переходя на немецкий язык, когда ей не хватало английских слов, она рассказывала, что миледи сидит у себя в комнате – белая фигура среди мрака, – а рядом с ней тусклая лампа освещает лишь Библию – ту, что на протяжении многих поколений принадлежала ее семье, – раскрытую не на какой-то главе или несущем утешение стихе, а на странице, где были записаны даты рождения всех ее детей. Пятеро из них умерли в младенчестве, став жертвой жестокой системы, запрещавшей матерям кормить своих детей грудью. Четверо прожили дольше. Уриан умер первым, а Утред-Мортимер, граф Ладлоу, последним.
Медликот также сообщила, что ее светлость не проронила ни слезинки: была собранна, очень тиха и молчалива, отталкивала от себя все, что могло напомнить ей о текущих делах, отправляя всех к мистеру Хорнеру, но при этом с гордостью исполняла все обряды, призванные почтить память последнего из ее рода.
В те времена гонцы добирались до нужного места очень медленно, а письма доставляли еще дольше, поэтому когда указания миледи достигли Вены, прах милорда был уже предан земле. По словам миссис Медликот, когда речь зашла о том, чтобы выкопать тело и перевезти в Хэнбери, душеприказчики покойного лорда Ладлоу этому воспротивились, ведь тело пришлось бы переправить в Шотландию и похоронить рядом с предками в Монксхейвене. Уязвленная полученным отказом, миледи отказалась продолжать дискуссию из опасения, что она перерастет в непристойную перебранку.
Вполне понятно, горе миледи получило отклик у местных жителей, и вся деревня и поместье Хэнбери облачились в траур. Церковные колокола звонили утром и вечером, а сама церковь была затянута черной тканью. Гербы покойного стояли везде, где их можно было расставить. Все арендаторы разговаривали вполголоса больше недели, боясь заметить вслух, что любая плоть, даже плоть графа Ладлоу, последнего из Хэнбери, всего лишь тлен. Даже постоялый двор «Воинственный лев» запер парадную дверь, поскольку на окнах фасада не было ставен, а те, кому очень хотелось выпить, тихонько проходили в паб через черный ход и молча сидели за столами, украдкой смахивая слезы, вместо того чтобы привычно галдеть и балагурить.
Глаза мисс Галиндо распухли от слез, и, разрыдавшись в очередной раз, она рассказала мне, что даже горбатая Салли всхлипывала над Библией и впервые в жизни вытирала глаза носовым платком. До сего момента этой цели служил передник, однако она посчитала, что будет неприлично использовать его при оплакивании безвременной кончины графа.
Теперь, когда я рассказала вам, как обстояли дела в деревне, помножьте все это на три, как говаривала, бывало, мисс Галиндо, и получите представление о том, что происходило в доме. Все мы разговаривали исключительно шепотом и отказывались от еды, что, впрочем, давалось нам без труда. Испытанное нами потрясение и беспокойство за миледи были так велики, что мы практически лишились аппетита, но, боюсь, со временем наше сострадание утратило силу, в то время как сами мы заметно окрепли. По-прежнему мы разговаривали вполголоса, и наши сердца сжимались всякий раз, когда мы думали о миледи, в одиночестве сидевшей в темной комнате с лампой, отбрасывавшей свет на единственную важную для нее страницу.
Все мы очень хотели – я очень хотела, – чтобы ее светлость повидалась с мистером Греем, но Адамс сказала, что к миледи следовало бы пригласить епископа, только вот ни у кого не хватало решимости послать за столь значительным духовным лицом.
Все это время мистер Хорнер горевал вместе со всеми. Он был слишком преданным слугой славного семейства Хэнбери, от которого осталась теперь лишь хрупкая пожилая леди, чтобы равнодушно смотреть на то, как оно исчезает с лица земли. К тому же он испытывал к миледи гораздо большее сострадание и почтение, чем хотел показать, поскольку всегда отличался сдержанностью и холодностью манер: страдал от горя, от несправедливости происходящего. Душеприказчики покойного графа постоянно ему писали, но миледи не хотела и слышать о делах, говоря, что все оставляет ему на откуп.
Однако ситуация была гораздо сложнее, чем представлялось мне в то время. Насколько я поняла, проблема заключалась в закладной на собственность миледи в Хэнбери. В свое время поместье было заложено, чтобы ее покойный супруг получил возможность поправить дела в своих шотландских владениях каким-то новым способом, требовавшим вложения немалых денег. Все это не имело особого значения, пока был жив милорд, ее сын, являвшийся наследником обоих поместий. Во всяком случае, так говорила и так чувствовала ее светлость, почему и отказывалась предпринимать какие-либо шаги, чтобы
