Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин
Наступил час послеполуденной молитвы. Старухи, завернув в подолы теплые куски мыла, разошлись по юртам.
II
По черной караванной дороге в сторону верховья ехал на бричке путник. Это был Бакен. Рядом с ним сидела жена в белом жаулыке - Раушан.
<Торе>, приезжавший вчера к аульному правителю, приказал Бакену доставить жену в волисполком, где должно было состояться большое собрание женщин. Но чтобы муж разъезжал на бричке со своей бабой -такого еще не видывали в ауле. Так полагал Бакен. Другое дело, если поминки или надо навестить родителей жены, но чтобы баба просто так, по своей или чужой прихоти, выходила куда-то из дому - где это видано? Вот жена Тмакбая, хворая, уже два года лежмя лежит. Сам Тмакбай - шалопут. Никаких обычаев не признает. Узнав, что городские лекари такие болезни лечат, он возит ее каждый день в город. Так потешаются над ним все аулчане: <Смотрите, - говорят они, - как бедняга прикипел к своей бабе! Боится ее! Ослушаться не смеет!>
Среди тех, кто охотно зубоскалил над Тмакбаем, был и Бакен. Не раз, бывало, он говаривал:
- Несчастный! Он думает, если эта жена умрет, он другую бабу себе не найдет? Постыдился бы людей, а то возит ее взад и вперед на показ...
И вот теперь сам везет свою жену на виду у всего аула. И не куда-нибудь, а прямо в волость. И, конечно,
кто поручится, что и над ним люди не потешаются: <Что, этот бедняга на пир, что ли, собрался? Как ему только не совестно эдак с бабой разъезжать? Гляди: как она раскорячилась!> Всякое начнут плести. Еще из аула не успел выехать, а сплетни уже дошли до его слуха. Кульзипа по всему аулу растрезвонила: <Ну, попутал черт Мырза-агу! Испугался, что баба расскандалится! Собирается везти ее в город...> А когда он запрягал лошадь, приперлась жена Каирбая и понесла: <Да перепадет и нам что-нибудь от добычи твоей жены!> Вот какая ехидна! Неужто она думает, что он едет в волость за товаром. Эти времена отошли давно. Людям лишь бы языком трепать...
Самолюбивый, вспыльчивый Бакен бушевал от обиды и негодования. Зло подумал он и о злосчастном <торе>, приезжавшем вчера к аулнаю. Апырмай, что он, с ума сошел?! Зачем ему понадобилось баб смущать? Ну, соберет он их, а что скажет?
Для Бакена нет ничего дороже спокойствия. Встанешь утром, сенцо скотине кинешь, по хозяйству похлопочешь; потом притомишься малость, зайдешь в дом, привалишься к бедру женушки, чай не торопясь попьешь, пока тебя всего потом не прошибет, а в сумерках спать завалишься, выспишься всласть, от души... О лучшей доле на этом свете Бакен и не мечтает.
Бакен всегда был домоседом. Таких, как он, казахи называют домашней собачкой. Он не разъезжал, как другие мужчины, по аулам, никогда ни о чем не спорил и никакими аульными новостями не интересовался. На сходки, выборы, собрания тоже не ходил. А на вопрос: <Ты что дома отсиживаешься?> - только отмахивался. <Э, чего я там не видал?.. Нам все равно никто слова не даст...> Даже на собрание аулсовета, где составляли списки по сельхозналогу, Бакен и то не пошел. Так разве легко такому человеку, ни на шаг не ступившему дальше своего двора, вдруг сразу отправляться в
<дальнюю> дорогу, да не одному, а с бабой в белом жаулыке, себе на позор и добрым людям на посмеяние?
Всю дорогу думал об этом Бакен с досадой и горечью. Мысли его путались. Лоб покрылся испариной. Он чувствовал себя так, словно участвовал в чем-то очень постыдном, гадком. И при виде встречных - даже если это были совершенно незнакомые люди - опускал голову...
По осеннему небу плыли пестрые курчавые тучки. Игривое солнце то скрывалось за ними, как красотка под цветным одеялом, то выглядывало вновь. Оно словно дразнило Бакена. Уже обессиленное и потускневшее, оно, однако, припекало так, что Бакен, одетый тепло и плотно, был весь в поту. Впрочем, кто его знает: от солнышка ли он взопрел, от конфуза ли, или от тяжелой заскорузлой овчины, в которую впору рядиться только зимой.
Выехав за курган Батыра, он остановил лошадь, слез с арбы. От самого аула ехал он надутый, хмурый, будто с женой поссорился. И ни разу даже не оглянулся. Теперь глаза его неожиданно встретились с ее глазами, Раушан улыбалась.
- А оказывается, это хорошее дело - так ездить-то! - сказала она. - Сколько я всего увидела! Сколько путников нам встретилось! А когда мы проезжали мимо поселка, я глаз не могла оторвать. Апырмай! Он совсем не похож на наш аул, тот в навозе утонул, а тут все так чисто, опрятно. И дома белые вытянулись... точно гуси. До чего хорошо! - Раушан вздохнула. - Да-а... Несчастнее женщины, наверное, нет никого на свете. Вечно в хлопотах. Всю жизнь просидит у треноги, возле закопченного казана, да так ничего хорошего и не увидит. Вот мужчинам жаловаться на судьбу нечего. Все видят, повсюду бывают...
Она сняла пуховый платок и подставила лицо ветру. Мягкая улыбка ее развеяла хмурь Бакена.
Раушан снова вздохнула. Печальные думы о женской доле не выходили из головы. Почему женщины не равны с мужчинами? Почему женщинам не позволено бывать там, где бывают мужчины? Кто может устранить эту несправедливость? Раушан вовсе не считала зазорным ехать, белея жаулыком, в бричке вместе с мужем. И его смущение было ей неприятно.
Бакен стоял возле лошади, расчесывая пятерней ее гриву, похлопывая по крупу и искоса поглядывая на жену. Ее розовое лицо, улыбающиеся глаза, ровная, разумная речь были ему понятны и приятны. И раньше, как бы он ни гневался, достаточно бывало жене улыбнуться, посмотреть ему в глаза, как он тут же оттаивал и сам начинал смеяться.
Так случилось и на этот раз. И хотя его всю дорогу угнетали думы о старых обычаях, об аульных пересудах, о сплетнях, которые отныне будут их преследовать, но достаточно было ласково поглядеть на него, как он тотчас, забыв про все свои недовольства и обиды, был готов исполнить любую ее прихоть. И теперь он был совсем не против того, чтобы сидеть с ней рядом на бричке и вместе глядеть на белый свет.
- Жена! - весело сказал Бакен. - Может быть, для других ты и строптива, и нехороша, а для меня дороже и милее тебя нет. Пусть сплетничают сколько угодно, а мы с тобой будем
