Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл
Подобные речи святого отца приводили миледи в замешательство. Но он был назначен на должность его светлостью, и она не могла подвергать сомнению мудрость решений своего покойного супруга. Она знала, что мистер Маунтфорд действительно посылал больным обеды и частенько присовокуплял к ним одну-две гинеи на оплату услуг лекаря. Он был, что называется, пресвитерианином до мозга костей, ненавидел диссентеров[2] и французов и помыслить не мог, чтобы выпить чаю, не воскликнув при этом: «За церковь и короля! Долой охвостье!»[3] Более того, однажды он удостоился чести читать проповедь перед самим королем, королевой и двумя принцессами в Уэймуте, и король выразил ему свое одобрение: «Весьма, весьма недурно», – что стало подтверждением его заслуг в глазах ее светлости.
Зимой, когда вечера тянулись бесконечно долго, он каждое воскресенье посещал поместье и читал проповеди нам, девушкам, а потом играл с ее светлостью в пикет, и это помогало хоть немного развеять скуку. В такие дни миледи приглашала его отужинать с ней за столом на возвышении, но поскольку ее вечерняя трапеза неизменно состояла из молока и хлеба, мистер Маунтфорд предпочитал садиться за стол с воспитанницами с шутливой оговоркой, что есть постное в воскресенье, этот освященный церковью день, неприлично и богопротивно. Мы улыбались этой шутке, словно он отпускал ее в первый, а не в двадцатый раз, заранее зная, что ее услышим, ведь святой отец принимался нервно покашливать, словно опасаясь, что ее светлость не оценит его чувство юмора, но, казалось, ни он, ни она уже не помнили, когда идея пошутить насчет предпочтений хозяйки дома впервые пришла ему в голову.
Мистер Маунтфорд скончался скоропостижно и неожиданно, и мы все были несказанно опечалены его уходом. Он оставил небольшой капитал беднякам нашего прихода (у него было свое имение), выразив желание, чтобы эти деньги пошли на организацию ежегодных рождественских обедов – из ростбифа и сливового пудинга, отличный рецепт которого приложил к своему завещанию.
Кроме того, он дал наказ своим душеприказчикам хорошенько проветрить и просушить склеп перед тем, как туда внесут его гроб, поскольку всю жизнь боялся сырости и в последнее время топил свое жилище сверх меры, что, по мнению некоторых, и приблизило его кончину.
Вскоре один из попечителей, о которых я упоминала выше, назначил нового священника – мистера Грея, члена совета Линкольн-колледжа из Оксфорда. Вполне естественно, что все мы, считая себя в какой-то мере принадлежавшими к семейству Хэнбери, не одобрили сделанный попечителем выбор, но когда какой-то недоброжелатель принялся распускать слухи, что мистер Грей причисляет себя к моравским методистам[4], миледи изрекла: «Ни за что не поверю в это, пока мне не представят исчерпывающих доказательств».
Глава 2
Однако, прежде чем я начну знакомить вас с мистером Греем, полагаю, будет нелишним рассказать, как мы жили и чем занимались в Хэнбери-Корте. В тот период времени, о котором идет речь, в поместье проживали пять воспитанниц – все девицы благородного происхождения, состоящие в родстве, пусть и дальнем, с теми, кто занимал высокое положение в свете. В отсутствие миледи за нами присматривала миссис Медликот – добрая миниатюрная компаньонка миледи с незапамятных времен и, как я слышала, какая-то ее дальняя родственница. Родители миссис Медликот, истинной протестантки, жили в Германии, вследствие чего она говорила с весьма выраженным иностранным акцентом. Другим следствием этого обстоятельства стало мастерское владение различными видами рукоделия, многие из которых в наши дни утратили свои названия. Она ловко штопала любое кружево и льняные скатерти, штуковала индийский муслин и чулки так, что наличие прорехи нельзя было заметить, даже хорошенько приглядевшись. По части рукоделия ей не нашлось бы равных даже среди монахинь католического монастыря. Она могла взять лоскут французского батиста и, выдергивая из него одни нити и сплетая другие, за считаные часы превратить его в изысканное кружево. Примерно то же самое она проделывала с голландским полотном, из которого получалась узорчатая резная кайма, коей потом обшивались салфетки и скатерти. Большую часть дня мы под ее началом либо трудились в кладовой, либо шили в комнате, примыкавшей к главному залу. Миледи презирала все, что было так или иначе связано с вышивкой, полагая, что цветные нитки годятся лишь для того, чтобы развлекать детей, в то время как взрослым женщинам не пристало увлекаться синими и красными цветами, а удовольствие следовало находить в шитье маленькими изящными стежками. Указывая на старинные гобелены в холле, она говорила, что они созданы ее прародительницами, жившими до эпохи Реформации и посему не обладавшими простым чистым вкусом как в работе, так и в религии. Миледи также не одобряла новых веяний моды, возникших в начале века и заставлявших благородных дам заниматься изготовлением обуви. Ее светлость утверждала, что это стало следствием Французской революции, во многом способствовавшей стиранию границ между сословиями и классами, и теперь содрогнулась бы при виде молодых леди благородного происхождения, управлявшихся с колодками, шилом и грязной ваксой, словно какие-то дочери сапожников.
Довольно часто одну из нас приглашали в кабинет к миледи, чтобы почитать ей вслух что-нибудь полезное. Обычно она довольствовалась новыми номерами журнала «Спектейтор» Джозефа Аддисона, но, насколько я помню, однажды нам пришлось читать «Размышления Штурма». Эту переведенную с немецкого языка книгу порекомендовала ее светлости миссис Медликот. Мистер Штурм давал советы, о чем думать каждый день года, и в итоге книга получилась невероятно скучной, но, как мне кажется, очень понравилась королеве Шарлотте. Это обстоятельство и не давало миледи уснуть в процессе чтения. В список рекомендуемых к прочтению произведений входили так же «Поучения миссис Шапон» и «Советы доктора Грегори молодым леди».
Что до меня, то я с радостью оставляла шитье и чтение вслух (хотя оно позволяло мне проводить больше времени с моей дорогой миледи), для того чтобы отправиться в кладовку, где надо было расставить по полкам домашние
