Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Ах, если бы одних этих слов было достаточно, чтобы излечить меня от безумия и заставить забыть о преступных планах! Однако, если бы вы ее видели, если бы своими глазами смотрели на это неподражаемое изящество, кроткий и ласковый румянец на ее щеках, скромность и прямодушие; если бы слышали, как она отзывается о своем ребенке, — как католическая Мадонна, в которой нет ни единой капли женской обольстительности, а есть невинный и безудержный восторг от одной лишь мысли о сыне, — вы бы поняли, почему я испытал желание как можно скорее исполнить свой план, а стремление сделать ее моей навек лишь окрепло и обострилось. Я продолжил подталкивать ее к побегу, пока не увидел в ее лице явное расстройство и тревогу; наконец она внезапно встала и вышла, словно была не в силах больше выносить мою настойчивость. Она вышла, не говоря ни слова, но я заметил, что она заплакала. Поистине, тогда я был безумен и принял эти слезы как знак, что она наконец поддалась моим уговорам и в сердце ее идет борьба, хотя на самом деле она плакала оттого, что друг ее детства перестал быть другом и ранил ее чувства».
Глава XXIX
«На следующее утро я снова пришел, но меня к ней не пустили; это повторилось дважды. Я решил, что она меня боится, и это лишь пуще прежнего побудило меня продолжать добиваться своего. Я писал ей письма; она не отвечала. Я тайком проникал на территорию поместья, сидел в засаде и поджидал ее; я решил во что бы то ни стало снова с ней встретиться. Наконец однажды днем я увидел, как она одна гуляла в уединенной части парка, погрузившись в раздумья; я внезапно подошел к ней, и, заметив меня, она сперва обрадовалась, так сильна была в ее сердце привязанность ко мне и жива надежда, что я не стану мучить ее, пытаясь возобновить наш предыдущий разговор. Но я считал, что имею на нее право, и не желал так просто от него отказываться. Когда она предложила возобновить нашу детскую дружбу, я спросил ее, как это возможно, раз она больше мне не доверяет; как она может сулить мне счастье, раз все мои надежды рухнули. Я заявил, что твердо убежден: ее мать хотела, чтобы мы поженились; она ради меня ее воспитывала и препоручила ее мне, поэтому Алитея по праву моя.
Тут ее глаза полыхнули огнем. „Моя мать, — сказала она, — воспитывала меня ради куда более высокой цели, чем обеспечивать твое счастье! Она учила меня уважать обязательства и хотела, чтобы я, как и она, стала матерью. Не буду отрицать, — продолжила она, — наши с матушкой судьбы схожи, мне тоже больше по душе роль матери, чем жены. И поскольку я искренне хочу походить на нее добродетелью, я не буду сожалеть об обстоятельствах, из-за которых посвятила свое существование детям, а не стала счастливой женой и лишилась этой благословенной доли. Я не прошу для себя счастья; меня вполне устраивает моя судьба, я не горюю из-за того, что мои девичьи романтические мечты не осуществились“.
„Значит, тебя не делают несчастной твои страхи, его низменная ревность, тщеславие и ограниченная натура, его зверская жестокость? Я знаю больше, чем ты думаешь, Алитея; я читаю твое сердце; не может быть, чтобы ты не горевала; ты подчинилась ему, но стонешь под его гнетом; ты повенчана со своим долгом, но он постоянно наблюдает за тобой, подозревает, обвиняет! Страх оставил отпечаток на твоем лице, моя бедная девочка; твоя шея согнулась под ярмом, глаза потеряли блеск, так как ты больше не уверена в своей добродетели, и все же ты по-прежнему невинна“.
„Господь свидетель, так и есть, — ответила она, и из ее глаз хлынул чистейший поток, но ей стало стыдно, и она смахнула слезы. — Я невинна и такой останусь, Руперт, хотя ты пытаешься сбить меня с пути истинного! Где еще мне искать уверенность в своей добродетели, как не в своем сердце? Ты под пытками выманил у меня правду, и я признаюсь: муж мне не доверяет; но если он меня просто не понимает, ты извращаешь мои помыслы; я верю в Бога и в свое сердце и никогда не пойду наперекор своей совести; я буду счастлива вопреки всему. Мать, на мой взгляд, — звание более священное, чем жена. Мой мальчик — центр моего мироздания; пусть остальные пронизывают мое сердце ядовитыми стрелами, в нем я нахожу чистую радость“.
„Но, милая Алитея, твой мальчик никуда не денется, как и остальные радости, к которым ты привыкла! — воскликнул я. — Ты недостойна этого неполноценного убогого существования; ты не должна жить, как вдовая мать сироты, — а именно так ты живешь сейчас; ради тебя я стану ему отцом, а ты обретешь множество других радостей, и самое верное и любящее сердце, что когда-либо билось в мужской груди, станет твоим. Алитея, ты не должна приносить себя в жертву этому гнусному истукану; отдайся тому, чья любовь, уважение и вечная преданность тебя достойны, пусть у него и нет других прав. Позволь мне спасти тебя от него! О большем я не прошу“.
Я почувствовал, как по щеке скатилась слеза. Такого не случалось уже много лет. Сердце преклонялось перед ее безупречностью. Сочувствие и горе смешивались во мне с глубоким сожалением. Она заметила искренность моих переживаний и попыталась меня успокоить. Тоже заплакала, ведь, несмотря на увещевания разума, осознавала жестокость своей доли; ее сердце наверняка мечтало еще хотя бы раз в жизни испытать восторг полного взаимопонимания. Но, несмотря на слезы, которые она отчасти проливала и о себе, она не дрогнула; она сострадала моему несчастью, но осуждала мою беспринципность и пыталась пробудить во мне терпение, благочестие и философскую стойкость — все те благородные добродетели, что помогли бы мне совладать с поработившими меня страстями.
Мы забыли о времени и беседовали так же откровенно, как в прежние времена, но с тех пор наши сердца много пережили и стали намного печальнее. Я не хотел с ней расставаться; когда вышла луна, пролив
