Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Что-нибудь теплое найдешь?

— Возьми пальто, — сказал Марк Рихтер. — Мне не понадобится.

В мужском пальто Рита преобразилась: взгляд стал наглым, движения резкими. Взяла свою рясу, изрезала на полосы, сложила шерстяные обрезки в пакет.

— Зачем?

— На портянки мужикам. Своим отдам, украинцам. Ну, что, двинулись? Тут Москва, бегом надо.

На Павелецком искали перрон, прошли здание вокзала насквозь, Рита осмотрелась и сказала:

— Раньше тут девочки стояли. Теперь не стоят.

Барышень ее профессии действительно на вокзале не было. Нищих не было тоже: Москву вычистили от нищих. Люди на Павелецком вокзале совсем не походили на мешочников и беженцев — а ведь именно эти образы возникают в сознании, когда мы произносим слова «русский вокзал». По перрону прохаживались респектабельные граждане, ничем не отличавшиеся от европейцев. Москва давно стала процветающим городом, вокзалы и поезда не отличаются (или отличаются в лучшую сторону) от европейских. В течение тридцати лет Москва получала гигантские деньги от российских продаж нефти: все деньги везли в центр и, хотя столичные чиновники украли много, но почему-то украли не все — кое-что истратили и на дороги. Поезд был лучше, чем английский или немецкий, что Кристоф не преминул отметить, попутно обругав «тупыми мещанами» своих соплеменников-германцев.

— Разучились немцы работать, — зло сказал Кристоф и лязгнул кривыми зубами. — Теперь только гей-парады устраивают.

Кристоф ревниво оценил качество сидений, вентиляцию вагона, процедил нечто одобрительное по поводу интерьера. В германском анархисте проснулась национальная хозяйственность: Кристоф ощупал стены, проверил замки на окнах.

— А раньше русские у немцев покупали, раньше концерн «Сименс» русским вагоны поставлял, — сказал Кристоф Гроб. И добавил грубое слово. — Теперь славяне сами наловчились.

— Ты не переживай, — сказал Рихтер. — Большая война будет, все разрушат. И «Сименс» сгорит, и эти вагоны.

Следующий поезд, в который сели на станции Троекурово, был поменьше, не столь вальяжно декорирован, да и люди на станции Троекурово попроще. Редкий обитатель Троекурова отправляется вечером в Мичуринск в трезвом состоянии. Зачем бы человеку, ежели он совершенно трезв, ехать из Троекурова в Мичуринск? Но в целом впечатление у путешественников сложилось приятное.

— Научились работать, — сказал Кристоф.

Однако на перегоне «Мичуринск — Грязи» электричка попалась уже менее комфортабельная, да и лица попутчиков не отличались свежестью. Впрочем, дело к ночи, люди устали.

Лица в пригородах Манчестера или в Нижней Саксонии не сильно разнятся с физиономиями уроженцев Мичуринска, не стоит обольщаться. Человеческая особь равна себе, и границы государств селекции не способствуют. Но попадались в Тамбовской области, что и говорить, уникальные экземпляры человеческой породы. Город Мичуринск стоит на хмурой реке Северный Воронеж и заглублен в тамбовские леса, еловые и сумрачные; изоляторов и колоний по области — не пересчитать; есть и колония для несовершеннолетних. Пословица «тамбовский волк тебе товарищ» не поддавалась переводу.

— Почему волк — мне товарищ? — осведомился Кристоф. — Я лично не знаю тамбовского волка.

— Так говорят, чтобы человек понял, что других товарищей, кроме волка, у него не будет.

— А волк разве будет мне товарищем?

— Нет.

— Значит, это обман? Надо сказать: товарищей у тебя нет и не будет, и даже тамбовский волк тебе не будет товарищем.

— Но волк и не может стать товарищем, это и так понятно.

— Тогда зачем врать?

— Пойми: это вариант поговорки «homo homini lupus est».

— В латинской поговорке все логично: утверждается, что человек относится к другому человеку как волк. А в русской поговорке высказано заведомо ложное суждение: сказано, что волк человеку может стать другом.

— Все-таки немцы — особенные существа, — сказал Рихтер. — У вас, ты уж не сердись, казарменная логика. Даже у Канта. Суть в том, что здесь много заключенных.

Кристоф тем не менее оскорбился, оскалился желтыми нечистыми зубами. Вышли на станции Мичуринск-Уральский. До следующего поезда час, но все лавки и кафе закрыты. Вокзальная улица упиралась в улицу Интернациональную, а перпендикулярно к Интернациональной улице шла улица Украинская. Попробовали найти ночное кафе.

— Смотри-ка, не переименовали, — сказал Марк Рихтер проститутке Рите. — В Киеве памятники Пушкину сносят, улицы называют в честь Бандеры и Шухевича, а здесь все как раньше.

— Русским все равно, как назвать, — сказала проститутка Рита. — Русские к именам безразличны.

Следующая за Украинской была Гоголевская улица, а сразу за ней — Коммунистическая.

Улицы города Мичуринска были темны, фонари горели не все. Марку Рихтеру стало неловко за родные края.

— Здесь, в тамбовских лесах, было восстание, — объяснил Рихтер спутникам. — Ровно сто лет назад в этих местах было Антоновское восстание. Мужики по лесам прятались, большевики их газом травили. Несчастная земля.

— И что, с тех пор город не починили? — спросил Кристоф. Немцу хотелось взять реванш и за бомбардировку Берлина, и за чистоту первой электрички. А в Мичуринске было над чем покуражиться. — Времени не нашлось? Хоть бы магазин открыли. Пива выпить хочу.

— Зачем чинить? — спросил Рихтер. — Отсюда до Белгорода рукой подать. А по Белгороду опять ваши бьют. Завтра ваши все здесь сломают.

— Какие наши?

— Германцы. Из танков «Леопард» прямой наводкой. Как в сорок первом.

Кристоф нахмурился. Рихтер добавил:

— Не надо ничего строить в России, — сказал Рихтер. — Все равно сломают.

— Хорошая страна, — сказал Кристоф. — Только крестьян газом травили. В лагеря сажали. На вокзале пива нет.

— Кто же на вокзале, ночью, в России, зимой, пиво ищет? Водку надо пить.

Марк Рихтер вспомнил себя двадцатилетнего, как он покупал водку у таксистов. И хмельное бесшабашное чувство России, которое возникает у всякого искреннего русского жителя, даже если он еврей — вошло в него опять.

— Ты пролетарий, водку должен любить.

— Иногда пью шнапс, — с достоинством сказал немец.

— А надо водку пить. Из горлышка, и на морозе.

Они стояли на углу Интернациональной и Украинской, и мимо них на тележке ехал безногий в солдатской гимнастерке. Инвалид отталкивался короткими деревянными костылями от наледи.

— Наверное, с Донбасса калека, — сказал Кристоф.

— Старый слишком. Афганистан или Чечня. Раньше инвалиды-афганцы водку продавали.

— Те, кто с войны в Афганистане пришел?

— Говорят, льготы были у ветеранов на торговлю водкой. А может, и врут. Ты инвалидов войны в столице видел? Калеку в Москву не пустят. Ни афганского, ни чеченского, ни донецкого.

— Думаешь, у него есть водка?

Они подошли к инвалиду и купили водку. За тридцать лет ничего не изменилось: безногий человек подмигнул, достал из-под гимнастерки бутылку.

— «Граф Бутурлин»! Это тебе не Москва! Тут особая водка. Этикетку видишь? Тысячу рублей давай.

— Цены, дед, дикие.

— Сам ты дед. Борода седая. Я тебя перемоложе буду. Не нравится моя цена, трезвый ходи. Ветерану пожалел копейку.

— Мина? — спросил внимательный к социальным бедам