На встречу дня - Ежи Вавжак
— Нет, — поднял он наконец свое крупное, тяжелое лицо с обвисшими щеками и явными следами усталости и раздражения, — не морочьте мне голову всякой ерундой.
— Вы это так называете? — Гжегож даже вскочил со стула.
— Я сыт но горло всеми этими скандалами. Это ваша вина, Гурный, что вы не умеете ладить с людьми. Даже, черт побери, со сталеварами!!!
— Вы действительно так считаете?!
— Да, так. — Теперь Мисевич прямо взглянул в глаза Гжегожа, и тот с трудом выдержал этот долгий, тяжелый, нагловатый взгляд. — Ведете себя как сопляк. Носитесь со своим самолюбием, голова у вас забита разной чепухой, а главное — работу упускаете. Главное упускаете, а в чужие дела нос суете. Пользуясь случаем, предупреждаю, если вы не образумитесь, дело кончится тем, что вас и всех таких, как вы, вышвырну.
— Ах, так! — только и мог вымолвить Гурный.
Все происходящее показалось ему дурным сном. Комната поплыла у него перед глазами.
— Поймите, речь идет не только о наказании сталевара Гживны, — взял наконец себя в руки Гжегож и с облегчением услышал, что голос его снова звучит четко, спокойно, без всяких следов волнения.
— У меня нет больше ни времени, ни желания болтать с вами, Гурный. И понимайте меня как хотите. Вашу жалобу я не принимаю.
— В таком случае он или я! Мне не хотелось так резко ставить вопрос, но вы меня вынуждаете.
— Плакать о вас не будем. И если хотите знать, скажу вам: я больше ценю старого, опытного сталевара, чем неоперившегося мастера, которому кажется, что, окончив институт, он схватил за бороду самого господа бога и хочет всех нас тут учить, как надо руководить людьми.
— Ну ясно, вы начальник — значит, вы и правы. А я пешка. Но я этого так не оставлю и по делу Гживны обращусь к директору комбината. Пусть он сам решит, а я подожду, время у меня есть.
Мисевич в первый момент от этих слов Гурного буквально онемел. С минуту он молча всматривался в него внимательно и напряженно. Потом на его толстых губах появилось что-то наподобие вымученной улыбки.
— И что вы взъелись на этого Гживну? — Он попытался даже слегка хохотнуть, но это у него не получилось. — Сотрясаете твердь и небеса из-за какого-то пустяка. Ох, вы, молодежь, — вздохнул он как бы с облегчением, довольный, что кульминационный момент, требовавший немедленного и совершенно невероятного решения, миновал.
«Кажется, я угодил в больное место, — подумал Гурный. — Он все-таки сообразил, что, пойдя таким путем, он мало что выиграет, а хлопот потом не оберется. Разные слухи ходят о его отношениях с дирекцией. Наверно, не зря, иначе он давно бы выставил меня за дверь».
— Для меня важен принцип, — примирительно заговорил Гурный. — Возможно, я и резко поставил вопрос, но поработать месяц канавщиком Гживне будет полезно, да и для других наука...
— Ладно, я подумаю... Посмотрим, — Мисевич протянул Гурному руку, — и прошу вас не морочить мне больше голову каким-то непутевым сталеваром.
Возвращаясь в цех, в проходе Гурный столкнулся с Борецким. Они пошли рядом. Борецкий упорно молчал, будто его совершенно не интересовал результат разговора с начальником цеха, разговора, до которого именно он, Борецкий, собственно, и не должен был доводить дело.
— Вот гад, — не выдержал наконец Гурный, — сам плюет на всех, а тут стал строить из себя защитника рабочих. Лишь бы утереть человеку нос и показать свою власть.
Они поднялись по крутой лестнице на рабочую площадку. Остановились у невысокого барьера. Отсюда хорошо был виден весь разливочный пролет, внизу путаница рельс, дымящиеся изложницы на платформах, штабеля стальных слитков, покрытых синеватой окалиной, гнезда пузатых ковшей, подготовленных бригадами каменщиков к приему стали. Вдали, возле первой печи, у самого въезда в цех затухал блеск разливаемого в изложницы металла. Там что-то, похоже, не ладилось — отверстие ковша прожигали кислородом, и крупные искры разлетались далеко по сторонам. Внизу проехал паровоз. Их окутало облако дыма, удушливое и плотное.
— Не знаю, насколько правильно вы поступили, — заговорил наконец Борецкий, — авторитет с неба не падает, коллега Гурный. Вам не кажется, что Гживна иначе бы отнесся к Пёнтеку, Михнику, Залесскому и другим? А они? Как бы они реагировали, если бы кто-нибудь из сталеваров так их оскорбил?
...Сейчас ночь, короткая ночь, короткая минута передышки. Со стороны миксерного цеха холодный ветер несет капельки влаги. На балконе рабочей площадки долго не постоишь, но здесь хорошо, тепло и тихо. Глаза сами так и закрываются, и лишь едкий дым сигареты прогоняет сонную одурь. Хорошо бы чуть-чуть вздремнуть.
Кто посмеет его осудить? Он уже 14 часов без перерыва в цехе, а впереди у него опять трудные часы. Грязный, усталый, он держится из последних сил. А через несколько минут придется снова собирать людей, поднимать свою бригаду и всех, кого им выделили в помощь из других бригад, руководить их работой и следить, под нужным ли углом и в нужное ли место заглубляется стальная труба, чтобы взять пробу спекшейся огнеупорной массы. А потом переломить трубу и вместе с опытным Яницом, за плечами у которого не одна такая заправка, склониться над образцом и внимательно, с тревогой в глазах рассматривать черные зерна, их величину и прочность спайки; решиться тут же на оценку собственной работы и усилий всего коллектива, на самооценку, ибо тут уж никто его не заменит и не скажет «плохо» или «хорошо» — окончательной оценкой явится работа этой печи.
— Эй, не спи, браток, — какой-то незнакомый пожилой мужчина понимающе улыбается, — того и гляди перевалишься за борт, — и, удаляясь, стучит ладонью по стальному поручню.
— Кто спит? — бормочет Гжегож и медленно идет за человеком, едва передвигая налитые свинцовой тяжестью ноги. — Дотягиваю, браток, на последних каплях горючего.
«Если она приехала ранним поездом, — медленно ворочаются мысли, — значит, должна быть уже в гостинице. Она тоже, наверно, с тревогой думает об этих двух днях, которые нас ждут. И многое на них возлагает — ведь эта вечная неопределенность, конечно, изрядно ее измучила... Надо поторопиться. Стоит ли понапрасну испытывать ее терпение».
