Богова делянка - Луис Бромфилд

Они смотрели друг на друга — и не шелохнулись.

— Но ты, старик, не женщина и не ребенок, — сказал незнакомец. Он непринужденно поднялся, повернулся, перекинул поводья через голову кобылы — в свете костра сверкнули его глаза. — Двинусь, пожалуй, — сказал он. Мы смотрели, как он вскочил в седло, уселся, положил на луку седла маленькие, покрытые черными волосами ручки и сверху вниз смотрел на нас, теперь — на нас с Ринго. — Вам, значит, Эб Сноупс нужен, — проговорил он. — Послушайтесь совета постороннего человека: удовольствуйтесь им одним.

Он повернул кобылу. Я глядел на него и еще, помню, подумал: «Интересно, знает он, что с правой задней ноги потерялась подкова?» — когда Ринго завопил: «Берегись!» — и тут мне показалось, что, как взвилась пришпоренная кобыла, я увидел раньше, чем вспышку пистолета; потом кобыла припустила галопом, а на земле лежал, вопя и чертыхаясь, Дядя Бак и пытался вытащить пистолет; потом мы все вместе попытались пистолет вытащить и стали бороться за него, а пистолет зацепился мушкой за подтяжки, и мы, трое, все боролись за него. Дядя Бак тяжело дышал и чертыхался, вдали постепенно затихал галоп кобылы.

Пуля прошла через мягкие ткани с внутренней стороны той самой руки, которая страдала от ревматизма, отчего Дядя Бак так отчаянно и чертыхался: и ревматизм — последнее дело, сказал он, и пуля тоже — последнее дело, но чтоб и то и другое вместе — это уж для всякого перебор. И потом, когда Ринго сказал ему, что надо еще спасибо сказать, а то каково, если б пуля попала в здоровую руку, — и поесть тогда не сможешь, Дядя Бак, все еще лежа на земле, протянул назад руку, выхватил из костра сук и попытался огреть им Ринго. Мы разрезали рукав и остановили кровотечение, потом он велел мне оторвать кусок от подола рубахи, Ринго подал ему его палку, и он сидел и проклинал нас, пока мы смачивали тряпку в горячей соленой воде; он сам держал себе руку здоровой рукой и чертыхался без передыха, заставляя нас раз за разом совать тряпку в пробитое пулей отверстие. Уж тут он поругался, будьте уверены, и вид у него был немножко такой, как у Бабушки, как у всех стариков, когда им сделают больно; борода дергалась, глаза сверкали, а каблуки и палка так вонзались в землю, точно палка эта прожила при нем так долго, что теперь ощущала и эту тряпицу, и эту соль.

Сперва я решил, что чернявый и есть Грамби, как прежде подумал, что, может, Эб Сноупс — Грамби. Но Дядя Бак сказал, что нет. Наступило новое утро; спали недолго, потому что он никак не мог уснуть; только мы не знали, что это из-за руки, потому что он даже и заикаться нам запретил о том, чтоб нам отвезти его домой. И когда мы позавтракали, мы опять было завели про это речь, но он и слышать не хотел, а с подвязанной у груди рукой и с пистолетом, который ткнул между рукой и грудью, откуда быстро можно его выхватить, уже сидел верхом на муле и твердил: «Погодите. Погодите», — и глаза у него были твердые и сверкали от пролетающих в голове мыслей.

— Я еще не до конца раскусил, — сказал он. — Вчера ночью он нам что-то такое сказал и старался, чтоб мы пока не поняли, что он нам сказал. Такое, что мы сегодня выясним.

— Похоже, про пулю, какую вам не посредине руки влепят, а аккурат промежду и той и другой, — сказал Ринго.

Ехал Дядя Бак быстро; нам было видно, как ходит по бокам мула, поднимаясь и опускаясь, его палка, несильно, но быстро, часто, как у калеки, который куда-то спешит и так давно ходит с палкой, что этого и не замечает больше. Мы ведь не знали пока, что из-за руки он совсем занемог, а на то, чтоб сообразить, он нам времени не дал. Так что мы вперед спешили; ехали вдоль болота, и тут Ринго увидел змею. До вчерашней ночи неделю стояла теплынь. Но вчера ночью подморозило, и теперь мы увидели мокасиновую змею, которая пыталась вернуться к себе в воду, а ее настиг мороз; так она и лежала — хвост на земле, а голова, точно в зеркало вставлена, прихвачена корочкой льда; Дядя Бак повернулся боком на своем муле и закричал нам:

— Вот оно, видит бог! Вот — знак! Ну, что я вам говорил, мы…

Услышали все мы одновременно — три, а может, четыре выстрела; вслед за ними — топот скачущих галопом лошадей, да к нему еще галоп Дяди Бакова мула прибавился, и теперь сам он выхватил пистолет до того, как, зажав раненой рукой палку, свернул с дороги в лес; борода откинулась через плечо и развевалась за спиной. Но мы ничего не нашли. Обнаружили по следам, где стояли пять лошадей, пока люди, что ехали на них, наблюдали за дорогой, обнаружили скользящие следы в том месте, где лошади взяли в галоп, и я спокойно подумал: «До сих пор не знает, что потерял подкову». Вот и все. А Дядя Бак сидит на муле, рука с пистолетом поднята вверх, на плече борода, на спине, точно девчоночья косица, болтается шнур от пистолета, рот раскрыт, глаза мигают и обращены на нас с Ринго.

— Ну, нечистая сила! — говорит он. — Ладно. Возвращаемся на дорогу. Так или иначе уехали они в эту сторону.

Мы повернули. Дядя Бак убрал пистолет, и его палка вновь принялась охаживать мула, когда мы увидели, что тут было и почему.

Это был Эб Сноупс. Он лежал на боку, на привязи у молодого деревца, скрученный по рукам и ногам; на земле ясно видно было, как он пытался закатиться под куст, но его не пустила веревка. После того как он увидел, что не может укатиться так, чтоб мы его не заметили, он лежал с помятым лицом и без единого звука все время наблюдал за нами. Он смотрел на ноги наших мулов — пока что ему не пришло в голову посмотреть повыше, — и не знал, что мы его видим; должно быть, решил, что мы только сейчас углядели его, поскольку внезапно принялся по земле дергаться, и корчиться, и вопить:

— Помогите! Помогите! Помогите!

Отвязали мы его и на ноги поставили, а он все вопил и вопил, и у него дергались и лицо и руки; громко вопил про то, как его поймали и ограбили, и наверняка