Богова делянка - Луис Бромфилд
— Что? — говорил я. — Отец? Отец вернулся? Отец?
— И мисс Друсилла! — вопила Лувиния, она плакала, и молилась, и ощупывала меня, и вопила, и честила Ринго — все сразу. — Дома! Все кончилось! Все, кроме того, что мы сдались! А теперь и ’сподин Джон домой вернулся! — Она наконец рассказала нам, как с неделю назад вернулись Отец с Друсиллой, и Дядя Бак сказал Отцу, где мы с Ринго, и как Отец попробовал оставить Друсиллу ждать дома, но она отказалась, и как они уехали нас искать, а Дядя Бак — показывать дорогу.
Мы улеглись спать. Мы даже не могли высидеть хотя бы столько, чтоб съесть ужин, который приготовила нам Лувиния; мы с Ринго так и завалились на тюфяк, не раздеваясь, и заснули одним махом — над нами, продолжая бранить нас, склонялось лицо Лувинии, а в углу, у печки — Джоби, которому Лувиния велела встать с Бабушкиного кресла. Потом кто-то подхватил меня, и я думал, что снова дерусь с Эбом Сноупсом, только я уловил потом запах дождя в Отцовой бороде, и Отец держал меня, и мы с Ринго вцепились в Отца, а Друсилла на коленях стояла тут и обнимала нас с Ринго, и мы слышали запах дождя и в ее волосах, когда она кричала Дяде Баку, чтобы он замолчал. Рука у Отца была твердая; и я видел позади Друсиллы его лицо и все силился сказать: «Отец! Отец!», пока она обнимала нас с Ринго и нас обволакивал запах дождя, который исходил от ее волос, а Дядя Бак все кричал, и Джоби с разинутым ртом и круглыми глазами глядел на Дядю Бака.
— Да, видит бог! Не только что выследили и поймали его, но отвезли вещественное доказательство туда, где теперь-то может упокоиться Роза Миллард.
— Чего? — вопил Джоби. — Чего привезли?
— Тихо! Тихо! — говорила Друсилла. — Дело сделано, кончено. Ах, Дядя Бак.
— Доказательство и искупление! — вопил Дядя Бак. — Когда мы с Джоном и Друсиллой подъехали к старой постройке для прессовки хлопка, первое, что мы увидели, — это прибитого к стене, точно шкура енота, того подлеца и убийцу. Только правой руки недоставало. «А ежели кому охота и на нее взглянуть, — сказал я Джону Сарторису, — пусть едет прямиком в Джефферсон и поглядит на могилу Розы Миллард!» Ну, не говорил я вам, что он — это сын Джона Сарториса! А? Ну, разве не говорил?
СТЫЧКА В САРТОРИСЕ
1
Когда я вспоминаю этот день, вспоминаю о том, как бывший Отцов отряд, верхом, подтянулся и стал лицом к дому, а на земле — Отец с Друсиллой и перед ними — избирательная урна саквояжников[20], а напротив, на крыльце — женщины: тетя Луиза, миссис Хэбершем и прочие — и обе группы, и мужчины и женщины, стояли друг против друга, точно ждали сигнала горна к атаке, то, кажется, понимаю, в чем суть. Мне кажется, она в том, что члены Отцова отряда (как и все остальные солдаты южан), хотя и сдались, хотя и признали себя побежденными, все равно остались солдатами. Может, в силу старой привычки делать все как один; может, когда проживешь четыре года в том мире, в котором всем правят мужские дела и поступки, то, пусть это означает борьбу и опасность, мир этот тебе уже и не хочется оставлять; а может, суть — как раз в борьбе и опасности, ведь пацифистами становились, выдвигая любые причины на свете, кроме потребности избежать борьбы и опасности. И вот теперь Отцов отряд и все другие джефферсонские мужчины, — и тетя Луиза, и миссис Хэбершем, и все другие джефферсонские женщины — стали и впрямь врагами, так как мужчины сдались и признали, что подчиняются Соединенным Штатам, а женщины никому не сдавались.
Помню ту ночь, когда мы получили письмо и наконец узнали, где Друсилла. Это было в 1864 году, под рождество, после того, как янки сожгли и оставили Джефферсон, а мы даже толком и не знали, кончилась война или все еще идет. Знали только, что три года край наш был наводнен янки, а потом они внезапно ушли и кругом совсем не осталось мужчин. С июля, когда они были в Каролине, мы и от Отца-то ни строчки не получали; жили мы теперь в мире сожженных городов и домов, разоренных полей и плантаций, который населяли одни женщины. Нам с Ринго исполнилось тогда по пятнадцати, и чувствовали мы себя так, точно и есть, и спать, и переодеваться нам приходилось в гостинице, предназначенной лишь для детей и женщин.
Конверт был потрепанный и грязный, и однажды его уже вскрыли, а потом заклеили снова, но на нем до сих пор можно было разобрать: «Хокхерст, округ Гайкон, Алабама», хотя поначалу мы не признали тети Луизину руку. Адресовано оно было Бабушке и написано соком лаконоса на шести вырезанных ножницами из обоев листках, с обеих сторон, и мне вспомнилась та ночь четыре года назад, когда мы с Друсиллой стояли у хижины в Хокхерсте и слушали, как проходят по дороге ниггеры, та ночь, когда она сказала мне про собаку, про то, как утихомиривает собаку, а потом просила передать Отцу, чтобы разрешил ей вступить в отряд и быть с ними. Только я не сказал Отцу. Может, забыл. А потом янки ушли, и Отец со своим отрядом тоже исчез. Потом, через полгода, мы получили от него письмо о том, как они воюют в Каролине, а еще через месяц — от тети Луизы, где говорилось, что Друсилла тоже исчезла: коротенькое письмо на клочке обоев — было видно, где на сок лаконоса попали слезы — про то, что она не ведает, где теперь Друсилла, но готова ко всему наихудшему, поскольку Друсилла, отказавшись предаваться естественному в ее положении горю ввиду гибели на поле брани не только нареченного супруга своего, но даже и родителя, намеренно попирает свой пол, однако она тешит себя надеждой, что Друсилла у нас, и хотя не ждет, чтобы Друсилла своею волею предприняла хоть что-то, чтобы смягчить тревоги матери, но уповает на Бабушку. Но и мы не знали, где Друсилла. Она просто исчезла. Словно бы янки, совершая
