Богова делянка - Луис Бромфилд

монетой». Только на самом деле он не сказал этого. Просто шел за мной по пятам, то где-то сбоку, то сзади, пока мы спускались по лестнице, направляясь туда, где внизу, в зале, под люстрой, меня ждала миссис Уилкинс, худенькая, седая женщина, которая напоминала мне Бабушку — не потому, что была на Бабушку похожа, а потому что знала Бабушку, — с поднятым вверх неподвижным, встревоженным лицом, по которому была разлита мысль: «Взявший меч от меча и погибнет» — совсем, как размышляла бы сейчас Бабушка — и навстречу которому я теперь шел, вынужден был теперь идти, не потому что приходился Бабушке внуком или провел у них в доме три университетских года и был примерно одного возраста с ее сыном, погибшим чуть ли не в последнем сражении девять лет назад, но потому, что сейчас я Сарторис. (Сарторис — это промелькнуло у меня в голове одновременно с: наконец это случилось — в тот миг, когда профессор Уилкинс распахнул ко мне дверь.) Она не предложила мне ни лошади, ни пистолета, и не оттого, что любила меня меньше, чем профессор Уилкинс, но оттого, что была женщиной и, стало быть, умнее всякого мужчины, иначе мужчины не продолжали бы войну еще два года после того, как поняли, что их разгромили. Она (маленькая женщина, с Бабушку) просто положила мне руки на плечи и сказала:

— Передайте от меня привет Друсилле и тете Дженни. И когда сможете — возвращайтесь.

— Не знаю только когда, — сказал я. — Не знаю, что мне предстоит.

Да, я врал даже ей; не прошло и минуты с тех пор, как он толкнул мою упруго отскочившую дверь, как я уже начал понимать, сознавать то, что мне еще нечем было измерить, кроме того, кем я, вопреки самому себе, воспитанию и происхождению (а может, и благодаря им), становился, во что, как мне уже было заметно, я превращался — и страшился поры испытаний; помню — ее руки все еще лежали у меня на плечах — я подумал:

«По крайней мере вот у меня возможность выяснить, тот ли я, что мне кажется, или это только надежда, и способен ли я совершить то, в чем учил себя видеть праведное, или то одни мечты».

Мы прошли в кухню; профессор Уилкинс по-прежнему где-то рядом или сзади и все еще на десяток ладов предлагал мне пистолет и лошадь. Ринго ждал: помнится, я подумал тогда, что независимо от того, что может случиться с любым из нас, для него я никогда не буду Сарторис. Ему тоже исполнилось двадцать четыре, но с того дня, когда мы прибили к двери старой постройки для прессовки хлопка тело Грамби, в каком-то смысле Ринго изменился даже меньше, чем я. Может, оттого, что он обогнал меня, что так сильно изменился за то лето, когда они с Бабушкой торговали мулами с янки, и с тех пор перемены по большей части приходились на мою долю, чтоб я просто мог сравняться с ним. Он спокойно сидел у холодной плиты, вид у него был усталый — отмахал уже сорок миль (в какой-то момент, быть может, в Джефферсоне, а может, и где-то на дороге, когда наконец остался один, он плакал; теперь на его лице, вдоль прорытых слезами дорожек засохла пыль), и ему предстояло еще сорок, однако от еды отказался и смотрел на меня слегка покрасневшими от усталости глазами (а может, это было больше, чем просто усталость, так что мне никогда и не удастся догнать его), потом без единого слова поднялся и пошел к двери, а за ним — я, и профессор Уилкинс, не облекая этого в слово, по-прежнему предлагал мне пистолет и лошадь и по-прежнему думал (это я тоже чувствовал): от меча и погибнет. От меча и погибнет.

Как я и наперед знал, у Ринго уже стояли у боковой калитки две оседланные лошади — одна для него, свежая, и кобыла, которую три года назад подарил мне Отец — она в любой день могла пройти милю меньше чем за две минуты и делать по миле каждые восемь минут в течение всего дня. Ринго уже сидел верхом, когда я сообразил, что профессор Уилкинс хочет пожать мне руку. Мы пожали друг другу руки; я знаю, он считал, что прикасается к плоти, которая, возможно, завтра к вечеру распростится с жизнью, и на секунду я подумал, не сказать ли ему, что́ я собираюсь сделать — так как мы говорили с ним об этом, о том, что если в Писании и есть что-то, дарующее надежду и мир Его слепым и неразумным тварям, которых Он избрал и поставил превыше всех, даровав им бессмертие, — это, безусловно, одно: Не убий — он (профессор Уилкинс) даже, может, был убежден, что учил меня этому, только нет, он не учил, никто не учил, даже я сам, потому что это было глубже, нежели просто заученное. Но я не сказал ему. Он был слишком стар, чтобы так вот вынуждать его, хотя бы в принципе, допустить подобное решение; слишком стар, чтобы перед лицом пролитой крови, воспитания и происхождения сохранить верность принципам; чтобы, наскочив на него без предупреждения, словно вынырнувший из тьмы разбойник, заставить его выложить свое достояние — только юность способна на это, только тот, кто еще достаточно молод, чтобы юность, дарованная безвозмездно, служила в качестве причины (но не предлога) для трусости.

Так что я ничего не сказал. Просто пожал ему руку и тоже вскочил на коня, и мы с Ринго двинулись в путь. Раз нам не было надобности проезжать через Оксфорд, вскоре (на небе стоял тоненький серпик месяца, словно отпечаток каблука на мокром песке) перед нами уже расстилалась дорога в Джефферсон, по которой я впервые проехал с Отцом годы назад, а потом, уже в одиночку, на своей кобыле проезжал дважды на рождество, а затем — в июне и сентябре, и снова дважды на рождество, а затем — в июне и сентябре, каждый семестр, даже не подозревая, что это и был мир; и теперь, в этот раз, быть может последний, по ней ехал тот, кто (я знал) не умрет, но, быть может, никогда уже, никогда не сможет поднять голову. Лошади взяли ход, который сохраняли на протяжении всех сорока миль. Моя кобыла хорошо знала этот долгий путь, да и Ринго досталась неплохая лошадь — уговорил Хильярда в конюшне дать ему тоже хорошую. Может, благодаря слезам, благодаря дорожкам в