Богова делянка - Луис Бромфилд
— Пусть те, кто за то, чтобы достопочтенный Кассиус Кв. Бенбоу стал судебным исполнителем Джефферсона, напишут на своем бюллетене «да», а кто против — «нет», — сказал Отец.
— А чтоб сэкономить время, писать всем буду я, — сказал Джордж Уайат.
Так что он приготовил пачку бюллетеней и надписывал, положив на седло, и не успевал дописывать, как люди забирали их и бросали в урну, а Друсилла выкрикивала имена. Нам было слышно, как в хижине все еще плакала тетя Луиза, и видно, как остальные дамы наблюдают за нами в окно. Времени ушло немного.
— Нечего и трудиться пересчитывать их, — сказал Джордж Уайат. — Все проголосовали «нет».
Вот и все. Потом они уехали в город и увезли с собой ящик, а Отец с Друсиллой в разодранном подвенечном платье, измятом веночке и фате стоял у колоды и смотрел им вслед. Только на этот раз даже Отец не смог их остановить. Раздалось громкое, звонкое, переливчатое и яростное, какое слышали янки сквозь дым и галоп:
— Иээээй, Друсилла! — вопили они. — Иэээээй, Джон Сарторис! Иэээээй!
ЗАПАХ ВЕРБЕНЫ
1
Это было сразу же после ужина. Расположившись подле лампы, я только открыл свой том Кока, как услышал в зале шаги профессора Уилкинса, потом — мгновение тишины; его рука опустилась на дверную ручку. Я должен был понять. Люди много говорят о предчувствии, но у меня никакого предчувствия не было. Услышал его шаги по лестнице, затем — через зал, они приближались, и в них абсолютно ничего не было; хоть я и жил в его доме все эти три года, что учился в колледже, и она оба — профессор и миссис Уилкинс — именовали меня в доме Байярдом, он ни за что не вошел бы в мою комнату, как и я в его — или в ее, — не постучавшись. Потом одним из тех жестов, с помощью которых или посредством которых чуть ли не мучительное, неослабное наставление юношества дает в конце концов сбой, он с силой толкнул дверь внутрь, так что она стукнулась о предохранительный шпенек у стены и, стоя в дверях, проговорил:
— Байярд, Байярд, сын мой, дорогой мой сыночек.
Я должен был понять; я должен был быть к этому готов. А может, я и был готов, потому что, помню, осторожно закрыл книгу и даже перед тем, как встать, отметил место. Он (профессор Уилкинс) что-то там делал, с чем-то возился, оказалось — с моим плащом и шляпой; он подал их мне, и я взял, хотя в плаще никакой потребности не было, если только — это я тогда еще подумал — до того, как я вновь увижу эту комнату, не пойдут холода и дожди (хотя стоял октябрь, равноденствие еще не настало), и, чтобы вернуться, — если я вообще вернусь — мне все равно понадобится плащ, я подумал:
«Боже, если б только он сделал это вчера, толкнул, не постучавшись, эту дверь, если б это вчера она так врезалась и отскочила и я мог бы поспеть туда до того, как это случилось, и быть там, когда это случалось, быть рядом с ним, когда довелось ему пасть и лежать распростертым во прахе».
— Ваш слуга дожидается внизу, в кухне, — сказал он. Лишь через много лет он рассказал мне (кто-то рассказал; должно быть, судья Уилкинс), как Ринго, оттолкнув кухарку, вошел в дом и прошел в библиотеку, где сидели они с миссис Уилкинс, и безо всякой подготовки и, на ходу поворачиваясь, чтобы удалиться, сказал: «Нынче утром застрелили полковника Сарториса. Скажите ему — я подожду в кухне», — и удалился прежде, чем хоть один из них успел двинуться с места. Он проехал сорок миль, однако наотрез отказался от еды. Теперь мы направлялись к двери — к двери, по эту сторону которой я провел три года вместе со своими догадками, с тем, в чем я должен был — теперь я это знал — быть уверен, чего должен был ожидать, и тем не менее, услышав за ней эти приближающиеся шаги, ничего в этих шагах не услышал. — Не могу я хоть чем-нибудь быть вам полезен?
— Да, сэр, — сказал я. — Лошадь для моего слуги. Он наверняка захочет поехать со мной.
— Да берите мою — то есть лошадь миссис Уилкинс, — воскликнул он. Тон его ничуть не изменился, однако ж он именно воскликнул, и, мне кажется, оба мы в один и тот же миг сообразили, как это смешно: коротконогая, широкопузая кобыла, которую миссис Уилкинс впрягала в похожий на корзину возок, страшно напоминала своим видом какую-нибудь старую деву — учительницу музыки; и сколь оно кстати, как было бы кстати, если б меня окатили ведром холодной воды.
— Благодарю, сэр, — сказал я. — Она нам не понадобится. Я возьму лошадь в платной конюшне, когда пойду за своей.
Притом, не успев еще договорить, я знал, что в этом тоже нет никакой надобности, что до того, как явиться в колледж, Ринго заехал на платную конюшню и позаботился об этом и у коновязи нас будут ждать — оседланные — свежая лошадь для Ринго и моя кобыла и нам вообще не придется ехать через Оксфорд. Если б за мной приехал Луш, он бы до этого не додумался — поехал бы прямиком в колледж, к профессору Уилкинсу, сообщил свою новость и потом сел, предоставив мне с этого момента управляться самому. А Ринго не таков.
Он вышел из комнаты следом за мной. И с этого мгновения до того, как мы с Ринго умчались в пышущую жаром, тяжелую, пыльную тьму, которая носила в себе, точно роженица, переходившая свой срок, запоздавшее равноденствие, от бремени которого все не могла разрешиться, он не отставал от меня, то был рядом, то чуть-чуть сзади, я не знал, где именно, да и было мне все равно. Он старался подыскать слова, чтобы предложить мне свой пистолет. Я чуть ли не наяву слышал, как он произносит: «Ах, несчастная, несчастная земля; не прошло еще и десяти лет, как она оправилась от лихорадки, а люди по-прежнему должны убивать друг друга, мы по-прежнему должны нести каиново проклятие, расплачиваясь той же
