Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

– Нет ли у вас чего-нибудь почитать? – говорила вдова. – Такая тоска! Дайте мне какую-нибудь книжку, только, пожалуйста, чтобы без любви… Есть такие?

– Как не быть. Вы Глеба Успенского читали?

– Глеба? Нет. А хорошо?

– Вот прочтите. Я вам принесу.

– Принесите, принесите.

И они читали вместе Глеба Успенского, потом читали Шопенгауэра. И maman, сидя с работой на своем балконе, тоже слушала Шопенгауэра и улыбалась про себя, думая: «Читайте, читайте; видно, tout chemin mène à Rome[58]».

Устав читать, офицер клал книгу на стол и закуривал папиросу.

– Как это верно, как это верно! – говорила вдова, задумчиво глядя на Бештау. – Я совершенно так же смотрю на жизнь, как и Шопепгауэр. Нет ничего, что не разлетелось бы как дым от прикосновения анализа. Право, не стоит жить.

– Да, конечно, жизнь – порядочное безобразие. Но все-таки отчего немножко и не пожить так, не анализируя, не задумываясь?

– Нет, раз уж знаешь, не стоит, не стоит жить.

– Нет, стоит попробовать, хоть бы для того, чтобы убедиться.

– Да когда заранее знаешь, что не стоит.

– Да отчего же не стоит? Ведь и Шопенгауэр пожил прежде, чем написать все это.

– То есть как пожил? Ну да, изведал, что все ложь, призрак, суета, что мы сами себя обманываем. И все мы к этому приходим. Стоит ли тратить силы на то, чтобы прийти к результату, уже известному, хотя бы путем литературы!

– Ну вы это что-то очень высоко. Я проще смотрю на вещи.

– Что ж мы все болтаем? Читайте, читайте!..

Конечно, все это было смешно, и Мимочка никогда не допустила бы себя сделаться такой же смешной, как эта вдова. Фи! Ей было так хорошо, так весело и без романа. Офицер из ее дивизии ездил с ней верхом и представлял ей своих знакомых. Все любовались ею, всем она нравилась. Ей ничего не стоило бы познакомиться и с l’homme au chien. Но она сама не хотела. Вот еще, очень нужно! Мимочку, как и Ваву, больше всего радовало сознание своей свободы, отсутствие стеснения и опеки. Здесь maman не надоедала ей и не сопровождала ее в прогулках. Она бы и рада, да мешало ревнивое кавказское солнце. Maman не выносила жары. Утром, снарядив детей и, как Провидение, устроив для них необходимый комфорт, maman, по уходе их, затворяла ставни, опускала шторы и, устроив себе темноту и прохладу, ложилась с книгой на кровать. Мысленно она, конечно, была со своими бедными больными, которые жарились на солнце. За Мимочку она была совсем спокойна, но Вава порядочно беспокоила ее. Вава была такой огонь, такая порывистая, увлекающаяся (эти тоненькие, всегда такие страстные), а тут еще эта атмосфера, это солнце… И притом Вава так весела, так мила, так похорошела, так всем довольна… Что, как это неспроста?

И maman трусила, сильно трусила, и не раз в ночной тиши образы юнкера и студента пролетали над ее изголовьем, как два демона, тревожа ее сон и спокойствие. Подумав и приготовившись, maman как-то было приступила к Ваве с предостережениями. Вава ответила на это предостережение только взглядом, но таким взглядом, что у maman душа ушла в пятки, и она решила никогда не возвращаться к этому предмету. Чтобы успокоить свою совесть и снять с себя ответственность перед Жюли, она позвала к себе горничную Катю и велела ей строго-настрого следить за барышней и докладывать ей, с кем барышня гуляет, и куда ходит, и не бывает ли с кем наедине.

И Катя, разгладив Мимочкины юбки и приготовив все нужное к вечеру, выходила в парк с благим намерением следить за барышней. Но так как барышня была такая егоза, что бегать за нею по солнцу было слишком утомительно, то Катя благоразумно садилась на скамейку, в тени раскидистого дерева, мимо которого Вава непременно должна была пройти, возвращаясь к обеду, и спокойно сидела, разглядывая проходящую публику.

Против скамейки на возвышении стояли продавцы со своими витринами: итальянец с кораллами и мозаикой и восточные люди с кавказским товаром. И стоял там маленький армянин с хитрыми узкими глазками и огромным носом, в высокой черной шапке. И стоя подле своей витрины, в которой красовалась кавказская бирюза и серебряные изделия с чернью, пояса, кинжалы, брошки, булавки с надписью: «Кавказ, Кавказ, Кавказ», он так хитро и так многозначительно поглядывал на Катю, точно знал, как она проводит свою генеральшу.

Три дня подряд Катя садилась на эту скамейку, а армянин, похаживая около своего товара, стрелял в нее убийственными взглядами, причем, казалось, глазки его делались еще уже, а нос еще больше. А Катя делала вид, что ничего не замечает, и чертила зонтиком по песку. Потом он заговорил с ней. Она проходила мимо и смотрела через него на Бештау, когда он сказал ей: «Как жарко! Что теперь гулять-то. Теперь нехорошо гулять. Хорошо гулять вечером. Вечером нежарко, вечером хорошо». Катя опять сделала вид, что не слышит, и кокетливо поднялась в гору, помахивая зонтиком. Потом он стал ей кланяться. Потом и Катя стала отвечать на поклоны, сперва серьезно, потом с улыбкой. Он стал зазывать ее купить что-нибудь.

– Дорого продаете, – сказала Катя, – нам не по карману.

– А ты узнай, а потом скажи… Дорого не возьмем… Ты узнай… Ты посмотри…

И Катя стала рассматривать и выбирать вещи у него в витрине. Через неделю она уже знала наизусть все, что было в витрине, знала, как его зовут, сколько ему лет, знала, что у него есть двоюродный брат в Петербурге, в магазине кавказских вин, что он сам приедет в Петербург, знала про Тифлис, про Кисловодск, знала, что по вечерам в парке гораздо лучше, чем днем, потому что нежарко и темно, темно!.. Катя знала все это, а все еще ничего не выбрала в витрине, откладывая это до Кисловодска.

А Вава, возбуждавшая в maman такие черные подозрения, мирно сидела на гимнастике со своей подругой-институткой и, не утерпев, развивала ей свой проект дома для брошенных детей. Институтка сочувствовала идее, но не очень верила в возможность ее осуществления и недоверчиво улыбалась, качая головой.

– Все это прекрасно, – сказала она, дослушав Ваву. – Но ничего этого не будет. Вы выйдете замуж и будете нянчить своих детей. И это будет гораздо лучше.

– Чем?..

– Да натуральнее. Никогда нельзя любить чужого ребенка, как своего.

– Какие же они чужие, когда они будут моими почти со дня рождения?

– Все-таки не то. Господи, конечно, я не могу делать сравнений. Но все