Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

– А я вот могу… Как их не любить? Да ведь их жалко – маленьких, брошенных, невиноватых. А когда любишь с жалостью – лучше, крепче любишь.

– Нет, все-таки тут что-то ненатуральное. Я понимаю, если бы вы были несчастны, если бы у вас было разочарование в личном счастье, ну, тогда это хорошо, а то так выдумать себе это, когда вы еще можете быть так счастливы.

– Да я только этим и могу быть счастлива.

Мимочка сидела в это время одна в Архиереевской беседке и читала «La grande marnière»[59]. Читалось не очень хорошо. Роман не заинтересовывал ее, и она по нескольку раз перечитывала одну и ту же страницу. В беседке сидели еще два священника и няньки с детьми, и хотя разговоры их были неинтересны, все-таки они развлекали ее. А уйти отсюда Мимочке не хотелось, потому что здесь было лучше и прохладнее, чем где бы то ни было.

Священники встали и, выходя, наткнулись на l’homme au chien, который входил в беседку со своим ньюфаундлендом. Молодой человек подошел к перилам и, облокотясь, стал смотреть вдаль. Мимочка еще прилежнее углубилась в чтение. Няньки, оглядев вошедшего, вернулись к своему разговору.

– Отчего это тут священников так много?

– Болезнь верно такая. От постного им животы подведет – вот они все грязнушку и пьют. Она хорошая вода, эта грязнушка. Наши пьют…

– И наши тоже спервоначалу грязнушку пили. Теперь барятинскую стали пить. А то барыне утром неохота идтить самой: сходи, говорит, нянька, принеси грязнушки. Ну и идешь. А далеко ходить-то. Теперь барятинскую.

– Так у вас сама лечится?

– Нет, у нас все: и барышня, и барин, и барыня.

– Вправду больные али так, с жиру?

– Нет, оно не то что с жиру, а, конечно, как кому от Бога. Барин у нас вроде как ума решившийся. Он и в помешанном доме сидел, да!.. И в воду бросался, покончить, значит, сам над собой хотел. Ну, теперь ему полегче. Кузьмич вылечил. Теперь он, значит, сейчас сам себе гуляет. Воду тоже пьет, а после еще в Крым поедем. Теперь он ничего…

– Помешанный! Это не дай бог!

– Не дай бог! И что это у нас тогда было – страсть! Кузьмич вылечил.

– А барышня у вас что ж?

– Да ничего. Худощавая и застенчива только… Ну и прыщи на лице. Она тихая барышня, ничего. Жених у нас был, настоящий, военный, с мундиром… Только задатку приданого взял, а сам другую нашел. Ну, она поскучала, поскучала… Теперь ничего. Кузьмич помог.

– А барыня?

– А барыня страсть какая больная. Она и из себя, вы видели, из лица желтая такая. У ней нынешней зимой разлив печени был, а позапрошлой – камни шли. Так, как они идут, камни-то, она аж благим матом кричит. Сколько, сколько ее лечили: и бабки, и дохтора – все болеет, и ходить почти не может, потому у нее внутренний разрыв. Да! Сколько мы денег переплатили. Ездит дохтор, лечит, а там услышали, что другой дороже берет, – подавай его! Полечит, полечит, а там скажут: «А вот еще дороже есть!» Ну и его позовут. И молебны служат, и иконы поднимают, и все болеют. А как весной мы собрались на Кавказ, я, грешным делом, говорю: «Матушка, говорю, барыня, а как это мы поедем, какой дорогой? – говорю. Мимо Самары, говорю, не будет нам дорога?» – «Поедем, говорит, пароходом по реке Волге и мимо Самары, говорит, поедем». (А я самарская, Бузулукского уезда.) «Ну, говорю, матушка, уж как хотите, а коли хотите барину добра и себе здоровья от Бога, – заезжайте к Кузьмичу (у нас Кузьмич есть, выше всех дохторов; из крестьянского звания, а только к нему князья и генералы ездят лечиться, и много господ. Потому кого дохтора залечат, а он вылечит). Поезжайте, говорю, матушка. Это сам Бог вас в Самару посылает». – «Молчи, говорит, нянька. Ты ничего не понимаешь. Какой такой Кузьмич? Иди, говорит, нянька, в аптеку». – «Хорошо, говорю, мне что ж? Я пойду». А потом это плывем мы по реке Волге, подъезжаем к Самаре, барыня мне и говорит: «Смотри, говорит, нянька, никому не сказывай. Мы к Кузьмичу съездим» (известно, они купцы, хоть и богатые, пять домов у Калашниковской пристани, а все против господ стыдятся). Я говорю: «Что ж? Зачем я скажу? Я не скажу. Поедете так поедете. Мне кому говорить-то? Я не скажу». Так и съездили к нему, к батюшке. А он, батюшка, провидец, он их обоих и вылечил. Сперва барина посмотрел, взял за руку и от плеча ощупал. Дохтора за кончик руку берут и по часам считают, а он, батюшка, всю руку от плеча перещупает и без часов болезнь найдет. И барину сказал: «У тебя, говорит, под завалами рематиза. Не бойсь, говорит, поправишься, пей!» – И бутыль сейчас дал. Да! А барыне говорит: «Это точно, что у тебя печень развелась. Это, говорит, плевое дело; а вот что внутренний разрыв, говорит, у тебя, это нехорошо. Ты, говорит, опасайся, потому не будешь опасаться – помрешь. Да! Лежи, себе, говорит, да полеживай, легче будет, а вот тебе – пей!» – И другую бутыль дал. Барышня не хотела к нему показываться, смеется, говорит: «Что он, мужик, понимает!» А он, батюшка, говорит: «Чего смеешься? Был, говорит, жених, да сплыл». Провидец! «Не бойсь, другого найдешь. Деньги есть? – говорит». – «Есть, батюшка, – говорим, – как не быть? Пять домов у Калашниковой пристани». – «Ну, говорит, хорошо. Выйдет замуж, здорова будет. А пока вот тебе – пей!» – И еще бутыль дал. И детям велел пить. И мне говорит. Я говорю: «Спина болит, батюшка». А он: «Пей, говорит, старая». Ну, и пьем.

– И помогает?

– Помогает. Утром, как встанем, все натощак и пьем. Дохтуру не сказывают. И грязнушку барыня пила и теперь барятинскую пьет. А уж зато, как что из аптеки принесут, все вон выбрасываем. Потому Кузьмич сказал: не надо этого ничего. А как барыне похуже, так они и воды оставляют, а только Кузьмичево пьют. На мяте настоянное…

– Мята – это хорошо. А я вот все михайловскую воду здесь пью. Так мне нравится. Прохладная вода.

– Да нешто можно ее здоровому пить? Я не пью. Боюсь. Ну, как болезнь себе напьешь?

– Нет, оно ничего. Оно точно, что тучным это и нехорошо пить, ну а худощавым и полнокровным вреда нет, а даже польза.

– Я бы выпила, да боюсь…

– Чего