Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

Мимочка отравилась

Мимочка отравилась и лежит у себя на постели бледная, холодная, неподвижная. На ночном столике, между фарфоровым подсвечником и бронзовым колокольчиком, лежит пустая опрокинутая скляночка от выпитого яда.

Maman, тоже бледная и взволнованная, суетится подле дочери, силясь пробудить ее к жизни и согреть холодные конечности и поминутно устремляя потерянный взгляд на дверь, в которую должен войти доктор. К счастью, доктор живет тут же по лестнице. Что-то он скажет? Есть ли надежда на спасение? Боже, Боже!..

Пока Катя громко и нетерпеливо звонит у двери доктора, пока она приглашает и торопит его, я, с позволения читателей, несколько забегу назад. С поездки на Кавказ Мимочка немножко изменилась. Выражение лица ее стало менее ребячливым, в манерах появилась некоторая самоуверенность. Все-таки там, в Железноводске, она кое-что узнала, кое-чему научилась. Она узнала, что любовь двигает миром, что женщина живет любовью, что любовь – это нечто воздушное, прихотливое и непрочное, un enfant de Bohême, qui n’a jamais, jamais connu de lois[102], a главное, она узнала, что грех уж не так страшен, как она думала.

Положим, если б узнали, это было бы неприятно, потому что тетя Жюли предстала бы в виде карающего херувима с огненным мечом на страже общественной нравственности. Но ведь никто ничего не узнал: Мимочка обо всем смолчала, всех провела. Так и надо. Умная женщина ведет свои сердечные дела так, что о них никто и ничего не знает. А Мимочка, не считая и не чувствуя себя умной, ни о чем так не заботилась, как о том, чтоб не поступить глупо. Все можно, но так, чтобы никто не знал. Такова мораль Валерьяна Николаевича, такова мораль Марьи Петровны и Марьи Львовны… Усвоив эту мораль, Мимочка пошла дальше и стала сомневаться даже и в Анне Васильевне. Конечно, почем знать?.. Разве такие вещи рассказываются? Ведь о ней, о Мимочке, не знают? И у Анны Васильевны, наверное, есть что-нибудь припрятанное. Да и что ж? On vit comme on peut[103]. Глупо даже не брать от жизни того, что она дает. Добродетельных женщин нет, есть такие, у которых не было случая…

Эти новые взгляды и мысли улеглись в кудрявой головке молодой генеральши рядом с прежними понятиями о долге и чести женщины, внушенными ей матерью и тетками, не производя в этой головке никакого беспорядка. Мимочка поняла, что нужно и то и другое. Для людей, для света – правила maman и теток; для себя – правила Валерьяна Николаевича и Марьи Петровны. Познакомившись с грехом, Мимочка отнеслась еще строже и сознательнее к соблюдению светских приличий и этикета. Она поняла, что эти приличия есть та жердочка, та подставочка, утвердившись на которой Марья Петровна и Марья Львовна держатся так прямо и горделиво, точь-в-точь набитые трухой куколки, воткнутые на свои подставочки. (А снимите такую куколку с ее жердочки, и окажется, что она стоит на своих мягких ножках не тверже, чем Марья Петровна…)

Познакомившись с грехом, Мимочка возымела к себе глубокое уважение за свое безупречное прошлое. Пять лет она была верной женой Спиридона Ивановича. Каково! Ей казалось, что он недостаточно оценивает это, и при каждом удобном случае она указывала ему на свои заслуги. Спиридон Иванович проникался ее внушениями и, действительно, начинал ценить и баловать ее больше и больше.

Самый эпизод своего знакомства с Валерьяном Николаевичем Мимочка скоро забыла. В сущности, что там было? Счастье?.. О нет!.. Любовь? Но была ли бы тогда так легка разлука? Что же там было?.. Так, вздор какой-то: шалости, прогулки, кавалькады. Что-то легкое и пьяное, как редкий воздух Кисловодска, что-то, что носилось там в лучах солнца, в облаках, скользивших по горным вершинам, что расцвело с летними цветами и с ними же увяло.

Карточка Валерьяна Николаевича в закрытой кожаной рамке с хитрым замочком полежала некоторое время в ящике ночного столика, отделявшего ложе генеральши от ложа генерала, потом она перешла в ящик шифоньерки, оттуда в письменный стол, а через три месяца Катя с удивлением нашла ее в ящике со старыми калошами.

Раньше еще, чем фотографическое изображение героя Мимочкина романа очутилось в соседстве старых калош, Мимочка окончательно утвердилась в том мнении, что, в сущности, в Кисловодске совсем ничего и не было, а если что и было, то не с ней, а с кем-то другим. И она высоко и гордо держала свою хорошенькую, всегда безукоризненно причесанную головку и искренно верила в то, что совесть ее так же безупречна, как и ее прическа.

Следующие за поездкой на Кавказ сезоны Мимочка много выезжала. Она была здорова; красота ее была в полном расцвете; туалеты ее были блестящи, и за ней много ухаживали. Прежде она была слишком молчалива; теперь она говорила развязно и самоуверенно. Она говорила все одно и то же, чтоб не быть эксцентричной и не обращать на себя внимания; но говорила, не затрудняясь и не робея. И тетушки находили, что она поумнела и развернулась.

Молодой румяный блондин, племянник Спиридона Ивановича, продолжал начатое Валерьяном Николаевичем, то есть развивал Мимочку и ездил с ней верхом в манеже. В противоположность своему предшественнику Николай Валерьянович презирал красноречие и говорил односложными словами и междометиями, в которых не последнюю роль играл и черт; а его profession de foi[104] было таково: «Живи, как живут все порядочные люди. Храни честь полка и мундира; не верь никакой ерунде, выдуманной философами и другими праздными людьми; а главное, не пренебрегай состоянием своего желудка, чтоб быть приятным людям и не роптать на Бога, которому, наверное, нет никакого дела до того, где ты обедаешь».

В качестве родственника молодой человек обедал чаще всего у Спиридона Ивановича, а после обеда, пока дядя отдыхал у себя в кабинете или винтил с товарищами, плечи которых поднимались так внушительно, как будто они подпирали вселенную, а не генеральские погоны, Николай Валерьянович сидел с Мимочкой в уютном фонарике под латаниями и цикусами или в уголках за трельяжами и ширмочками и курил папироску за папироской. Он же сопровождал их превосходительства в театры, концерты, на прогулки.

Мимочке просто смешно было вспомнить, до чего она была раньше наивна и как не знала жизни. Подумать, что прежде какой-нибудь кусок мыла, какие-нибудь новые духи составляли ее развлечение, ее удовольствие. Теперь одного мыла было мало; теперь мыло было уже средством, а не целью. Умывшись и