Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская
И лакеи, подававшие блюда, видя оживление генерала и слыша неумолкающие речи, косились на гувернера, находя его обращение с господами слишком вольным. А дамы хоть и не принимали прямо участия в беседе, но не скучали. Мимочка поправляла браслеты на своих хорошеньких ручках, любуясь их белизной и нежностью, a maman вылавливала для ораторов раковые шейки и спинки из любимого генералом биска, и обе женщины чувствовали себя женщинами и чувствовали, что они живут.
Гостям Жюль не показывался. При тетушках упорно молчал, чем, конечно, заслужил их неодобрение.
– Балуют они его, – заметила тетя Жюли, – потом захотят поставить его на место, и будет трудно.
– И что-то он такой нахмуренный, – подтвердила тетя Мари.
– Вообще, смахивает на коммунара, – заключила тетя Софи. – Я бы, по правде сказать, даже боялась держать такого в доме.
Спиридон Иванович искренно привязался к французу, да и было за что. До появления Жюля в доме царили женщины. Презрение, которое чувствовала Мимочка к своему блестящему заслуженному супругу, невольно сообщалось и прислуге, и детям. Теперь в лице гувернера, отнесшегося к нему с уважением и с симпатией, генерал нашел сильную поддержку. Федечка и Петечка примкнули к мужчинам, которые оказались в большинстве, и на баб последовал укорот.
Провозившись должное время с пациенткой, которую ему удалось-таки вернуть к жизни, доктор прописал рецепты, дал maman нужные инструкции и откланялся, обещая наведаться. Он был уже у двери, когда maman вернула его и заставила поклясться в том, что он не будет рассказывать в городе о случившемся.
Доктор поклялся и ушел. Мимочка, утомленная и потрясением, и ядом, и рвотой, и растираниями, тихо лежала, закрыв глаза; a maman, стоя подле нее, озабоченно поглядывала на свою любимицу, ломая голову над причинами, вызвавшими эту безумную выходку. Мимочка, ее счастливая, балованная Мимочка, которой, казалось, недоставало только птичьего молока, захотела лишить себя жизни! Ее ли не заворачивали в вату? Малейшие желания ее исполнялись с такой готовностью, с такой предупредительностью. И maman, и Спиридон Иванович наперерыв баловали и лелеяли свою птичку, и вот…
И maman глубоко вздыхала. Она любовалась бледным лицом с закрытыми глазами, с изящно отточенным носиком, с нежными взбитыми кудрями, и сердце ее сжималось жалостью. Умереть ей, такой молодой, такой хорошенькой захотелось умереть!..
Но вздыхать было некогда. Доктор поручил maman не давать ей спать еще в течение часа. Maman придумывала, о чем заговорить, когда Мимочка открыла глаза и заговорила сама. Она стала просить, чтоб ей дали яду, что она опять это сделает.
Но зачем, отчего?.. Оттого что она не может жить без него… Без кого, без него?.. Без Жюля.
Боже милостивый! У maman вторично подкосились руки и ноги. Возможно ли? Ее Мимочка, ее чистая голубка, честная, святая женщина, мать трех ангелов (бабушка была искренно убеждена в том, что ее внуки – ангелы, а не дети, как другие дети), – и эта прелестная женщина говорит, что не может жить без какого-то наемщика. Она клевещет на себя, она вне себя… Откуда у нее такой тон, такой взгляд, такие слова?.. Или этот подлец так извратил ее… Но как, когда?..
Maman перебирала истекшие дни, месяцы и годы… Жюль ушел от них, и вот уже два месяца, как он заменен рыжим мистером Мэдденом. Теперь maman припоминала, что все эти два месяца Мимочка была нездорова, грустна, рассеянна и раздражительна. Но могла ли maman подумать, что ее грусть имела что-нибудь общее с отсутствием этого мерзавца?.. Что же, собственно, побудило ее отравиться? И что у них было?..
Было то, что они были счастливы. Мимочка была так счастлива, так счастлива!.. И вдруг теперь порвать, забыть, пережить разлуку с ним… Она не в силах. Нет, нет! Она будет бороться и вернет его… Или вернет, или умрет… Что ей жизнь без него? Скука и мученье. Он – ее жизнь, он – ее все… Что maman так смотрит на нее? Она не сошла с ума… Она не заговаривается. Всякому хочется жить. И ей хочется жить, хочется, чтоб было чем помянуть молодость. За что, в самом деле, ее жизнь изуродовали?.. За что?!
И, зарывая бледное лицо в подушки, Мимочка повторяла: «Изуродовали, изуродовали…» – И все тело ее билось, колыхалось и дрожало под легким одеялом.
Пораженная maman стояла над ней, хрустя пальцами. Ей казалось, что дочь ее рехнулась. О, Спиридон Иванович! И можно же было взять в дом такую язву, такую гадину, как этот француз! Maman не виновата в том, что не предвидела возможности этого сближения. Она – порядочная женщина, с чистым воображением; но он-то, старый черт, он должен был знать, что неблагоразумно отправить молодую тридцатидвухлетнюю женщину в деревню и запереть ее там с курами, с коровами, собаками и с этим криворотым поджигателем. О, Спиридон Иванович!..
В то, что тут была любовь, maman, конечно, не верила, но она очень верила в то, что от скуки с женщиной все может случиться. Недаром гласит народная пословица: «С позевоты на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого…» А кто обрек бедную Мимочку на позевоту в деревне?.. И она влюбилась в гувернера. Но ведь не была же она его любовницей?.. У maman дрожали руки, что-то ударяло ей в голову, и она должна была расстегнуть верхние пуговицы своего платья из боязни, что ее задушит.
Отчего же он ушел? И в чем, собственно, горе Мимочки?
Он ушел потому, что он женится. Женится на русской девушке, с которой уедет за границу. Эта подлая Victoire сводила его с богатой русской девушкой, страшной дрянью и нигилисткой, у которой Victoire жила, как demoiselle de compagnie[114]. Он сам сказал все это Мимочке… И она думала, что будет в силах перенести это, но она не может, не может… Конечно, будь она умнее, она сумела бы найтись в этом положении… но она дура, дура!.. Ах, она несчастная!.. Дайте ей яду… Зачем ей не дали умереть? Кому она нужна?..
Maman давала ей не яду, а воды, капель, лекарства, оправляла подушки, гладила ее по голове, умоляя ее успокоиться. Но Мимочка снова ворочалась и продолжала возбужденно и громко говорить.
Все-таки она будет бороться… Она хочет счастья. Все другие счастливы.
