Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

тому назад приехал в Россию и прямо попал в аристократический дом графа Воробьева-Щеглова. Недавно его молодого воспитанника отдали в морской корпус, и в настоящую минуту monsieur Jules без места. Но понятно, с его способностями и с рекомендацией графа Воробьева ему не придется долго искать. А что это за голова! Что за умница! Так молод и уже так учен, un agrégé!.. Ему незачем бы и уезжать из Франции, если б он не скомпрометировал себя некоторыми знакомствами и дружескими связями… И, опуская глаза и понижая свой хриплый контральт до скромного шепота, Victoire называла Бланки, Жюля Валлеса… Но все делается к лучшему. Жюль путешествовал, побывал в Германии, в Швеции, теперь он изучает Россию; он даже учится по-русски… О, этот Жюль! Если б он захотел, он был бы замечательным политическим деятелем. Он прогремел бы на всю Францию, на всю Европу… Но он всему предпочел скромную карьеру ученого… Положим, он прогремит и тут… Его уже знают… Его уже заметили… Один профессор сказал о нем… А граф Воробьев говорит… Потом Victoire поднимала голову и, закатывая глаза, говорила дрожащим голосом:

– Мать его была святая женщина… Он обожал свою мать. А мать обожала его… О, это такое сердце!..

Федечка и Петечка, взявшись за ручки, кружились по комнате и пели:

Marguerite de Paris,

Prête-moi tes souliers gris,

Pour aller au Paradis…

Бабушка, сложив на животе руки, слушала их с улыбкой упоения, а Мимочка, небрежно развалившись в большом мягком, кресле, рассматривала брильянтовые кольца на своей холеной белой ручке, слушая рассказы Victoire, из уст которой междометия вылетали как ракеты. Можно было подумать, что она рассказывает самую волшебную из своих волшебных сказок. И maman, и Мимочка слушали ее без скуки, а за обедом вскользь говорили главе семейства:

– Надо бы все-таки посмотреть и этого гувернера. Посмотреть ведь ни к чему не обязывает. А раз что он прожил два года у Воробьевых…

В декабре monsieur Jules переехал в генеральский дом. Ему приготовили и очистили просторную, бывшую бабушкину, комнату, а бабушка перешла в проходную, подле детской. Федечка так волновался и капризничал в день приезда гувернера, что бабушка все утро кормила его пастилой и поила бромом, а Мимочка, катаясь, заехала в магазин и купила ему дорогие краски, органчик, волшебный фонарь и заводного велосипедиста.

С первого же обеда в генеральской семье Жюль произвел хорошее впечатление. Сначала было все решили держать себя с ним посуше, чтоб не подавать ему повода к фамильярности, к которой так склонны эти заезжие хамы. Спиридон Иванович сидел прямее и величественнее обыкновенного, не сопел и говорил тем отрывистым, небрежным и рассеянным тоном, который употреблял с подчиненными. Maman и Мимочка беседовали между собою о платьях Зины, о страданиях Анны Васильевны и о том, какие колеса красивее: красные или желтые?.. Но и смотря мимо гувернера, Мимочка замечала его и находила его некрасивым. Он казался слишком суровым и серьезным для своих лет, говорил сжато и без тени подобострастия; густые черные волосы торчали шапкой над его умным белым лбом; из-под черных бровей сверкали проницательные серые глаза; а рот у него был большой и слегка кривой. Он был высок и строен и в общем скорее красив, чем дурен, но Мимочке наружность его не понравилась, и, окинув беглым, равнодушным взглядом этого нанятого плебея, она не без разочарования опустила ложку в суп. Ей показалось, что он даже и не похож на француза.

Гувернер ел мало, держал себя просто и свободно, отвечая с вежливою готовностью на изредка бросаемые ему вопросы и наблюдая за поведением Федечки, который, ко всеобщему удивлению, не капризничал и веселыми глазами посматривал на своего нового воспитателя. За жарким разговор оживился и сделался общим. Maman, не выдержав, принялась расспрашивать гувернера о семье Воробьевых-Щегловых. Гувернер свободно отвечал на ее хитрые расспросы, ловко уклоняясь от нескромных сообщений, и говорил так умно, рассказывал так живо и забавно, что maman начала от души смеяться, забывая есть от любопытства. Мимочка тоже снисходительно улыбалась, блистая глазами и зубами, а Спиридон Иванович благосклонно поглядывал на юношу, думая: «Кажется, и неглупый малый и хорошей души человек». Когда встали из-за стола, Спиридон Иванович милостиво предложил Жюлю папиросу из своего портсигара и охотно послушал бы еще его рассказов, но, вспомнив вовремя, что гувернер может, пожалуй, и зазнаться от такого любезного приема, крякнул, подтянулся и, приняв свой самый озабоченный и деловой вид, ушел спать к себе в кабинет.

A monsieur Jules удалился с Федей в свою новую комнату. Бабушка ходила по коридору на цыпочках, замедляя шаги у притворенной двери и подслушивала. Сначала monsieur Jules что-то рассказывал, потом Федечка отвечал на его расспросы, потом они пели песни, хохотали и боролись, потом Федечка читал, потом они что-то бросали, чем-то стучали и к вечернему чаю вышли вместе дружные, веселые и довольные.

Прошла неделя, и влияние Жюля на Федечку сказалось резко и заметно. Мальчик совершенно утратил свой вид маленькой Федоры, перенял походку и манеры гувернера, расшаркивался и кланялся по-новому, не давал целовать себя, яростно отбивался от бабушкиных компрессов, градусников и фланелек и пел басом:

Je suis zouave

Et je sais bien,

Que tout n’est pas rose à la guerre…[113]

A на восьмой день он вошел рано утром в кабинет отца, не сморгнув прошел мимо медведя, влез на диван, потрогал висевшую над ним кривую турецкую саблю и стал просить, чтоб ему дали ружье, потому что он хочет учиться стрелять и сам убьет медведя.

Спиридон Иванович ласково потрепал сына по щеке и с чувством пожал руку Жюля. Он был доволен гувернером.

В сердце maman копошилось чувство ревности к человеку, отнявшему у нее дорогого внука и ломающего его на свой лад; она не раз порывалась критиковать его педагогические приемы, но должна была умолкнуть ввиду всеобщего сочувствия к Жюлю.

Гувернер пришелся к дому. С водворением его интимная жизнь генеральской семьи стала как-то ярче и живее; в доме чувствовалось теперь присутствие той жизни духа, которая была так слаба и в добродушном, но ленивом Спиридоне Ивановиче, и в безличной Мимочке, и в суетливой, ограниченной maman. Характер будничных обедов семьи совсем изменился. Прежде, бывало, Мимочка дремала или мечтала над своей тарелкой под водянистые разговоры maman с генералом, который приберегал все свое красноречие для служебных и товарищеских обедов; теперь генерал точно проснулся. Жюль умел разговорить его и