Богова делянка - Луис Бромфилд

нельзя было ни в чем. Обращались с ними часто очень плохо, заставляли спать в чуланах или в погребе — во многих домах полагали, что все эти мадьярки и полячки заслуживают немногим больше комфорта, чем домашняя собака. Как-то раз мать Джонни оказалась вовлеченной в ссору с соседками, отважившись заступиться за молоденькую чешку, которая уже несколько недель спала на обрывке старого ковра на заднем крылечке у одной дамы, заядлой церковницы. Многие женщины настаивали, что мать Джонни только портит вновь образовавшийся класс прислуг. Женщины, порицавшие ее, отнюдь не были жестокими или озлобленными нищетой. Все это были жены состоятельных граждан, владельцев магазинов, они ходили по воскресеньям в церковь и читали доклады об искусстве и литературе в женских клубах.

Возможности уйти с одной работы и поступить на другую для таких девушек не существовало — слишком много было рабочих рук (благодаря пропаганде владельцев фабрик и неутомимости океанских пароходов); кроме того, до нелепости низкое жалованье, которое они получали, — три-четыре доллара в неделю — было существенной помощью для их многочисленных малолетних братишек и сестренок в Слободке, постоянно сидевших голодными.

Настало время — это случилось много позже, — когда фабрики поглотили большинство этих девушек, и тогда их скромные мечты наконец сбылись. В известном смысле машина принесла им лучшую и более независимую жизнь. Теперь они уже не находились под постоянным надзором какой-нибудь суровой пожилой дамы, следившей за каждым их шагом и пытавшейся проникнуть даже в их мысли. На машину они работали определенное количество часов, и, хоть платили им мало, все равно зарабатывали они больше, чем в качестве домашней прислуги; кроме того, закончив работу, они были свободны. И с этой свободой понемногу становились американками. Они сбрасывали шали и многослойные юбки, в которых поступали в услужение, и наряжались в блузки и шляпки с перьями. Прежняя бережливость, желание отложить немного денег про черный день быстро забывались. Забывалось и прежнее чувство долга перед родителями, братьями и сестрами. Они быстро усваивали науку тратить все, что зарабатывают, проводить вечера в кинематографах и дансингах, а иногда и на панели или в публичных домах. Это был первый робкий шаг к ассимиляции, но их порыв был не слишком хорошо воспринят обществом, в котором они очутились. Ни убогая роскошь их нарядов, ни независимость не помогали — они оставались полячками, мадьярками, итальяшками. Они по-прежнему жили в изолированных районах Слободки и синдикатских домов, по-прежнему учились — если вообще учились — в городских районных школах, на которые школьные учителя смотрели как на принудительные работы; и тем не менее в них появлялась какая-то независимость, гордость даже, они становились отчаянно дерзкими — результат вдалбливаемого им чувства неполноценности и сознания, что число подобных им растет со сказочной быстротой. Обитатели Слободки часто бывали не в ладах с законом, но, пожалуй, не в большей степени, чем обитатели Мэйпл-авеню и Элм-стрит, да и те, кто переселился в Вашингтон «в интересах дела»; но если начать вдумываться, становилось ясно, что нежелание соблюдать законы у жителей Слободки коренилось в притеснениях, которым они подвергались, и в их темноте, корни же беззакония жильцов просторных домов с башенками прочно сидели в алчности.

Была в Городе прислуга и другого сорта — эта разновидность встречалась чаще, чем быстро исчезающие домашние работницы американского происхождения, но несравненно реже, чем девушки иммигрантки из Слободки. Я имею в виду негритянок, наделенных своими особыми талантами и чертами характера и занимавших особое положение. В огромном большинстве это были дочери и внучки беглых рабов, прорывавшихся через Округ к свободе в дни, когда старый Джеми и Джоб Фини были проводниками на «подпольной железной дороге». Накануне гражданской войны многие из них остались в Городе, чувствуя себя в безопасности ввиду преобладавших аболиционистских настроений и не желая утруждать себя дальним путешествием. Когда же война кончилась, многие негры, сохранившие о Городе приятные воспоминания, вернулись сюда из Канады. В Городе, никогда не знавшем рабства, образовалась целая негритянская колония, со своими собственными лавками, своей музыкой, своей собственной общественной жизнью и своей собственной африканской епископальной церковью. Отношения негров с белым населением Города резко отличались от отношений, сложившихся между людьми этих двух рас на Юге или в таких местах, как Гарлем, выросший в результате массового переселения негров на Север в девяностых годах прошлого столетия и в начале двадцатого. В Городе никто никогда не имел рабов. Напротив, его жители — в подавляющем большинстве своем выходцы из Новой Англии — были приучены видеть в неграх своих соотечественников, освобожденных от рабства. Вообще же отношение к неграм с легкой руки аболиционистов продолжало оставаться несколько сентиментальным, чуть истеричным и гуманистическим, да и сами по себе негры своими привлекательными качествами вызывали теплые чувства, которые никогда не распространялись на иммигрантов: В дни Реконструкции Юга, когда республиканцы по всему штату натравливали северян и южан друг на друга, заявления политиков, что «негры ни в чем не уступают белым, а некоторые даже и превосходят их», встречались бурными овациями. К тому времени, как родился Джонни, политики больше не делали таких заявлений, и в отношении белых к неграм утвердилась добродушная покровительственность. Маленькая колония на Отис-авеню существовала уже почти пятьдесят лет, и история ее была вполне мирной.

Джонни пошел в школу, когда ему еще не было шести лет. Школа помещалась в большом, квадратном здании красного кирпича, построенном всего лишь несколько лет тому назад, — она принадлежала к памятникам развития и роста города. Архитектура была проста — ни безобразна, ни красива, но была у здания привлекательность, какой обладают иные некрасивые женщины.

Это была школа Четвертого района, а согласно шкале растущего городского снобизма, Четвертый район что-нибудь да значил. В Четвертом районе проживали все хорошие семьи, и выражение «хорошая семья» мало-помалу начало означать «богатая семья» или, еще точнее, «преуспевающая семья», потому что слово «успех» уже утратило все оттенки своего значения, кроме одного — «богатство». Но Четвертый район был не только самым зажиточным. В Городе, разделенном железнодорожным полотном на респектабельную часть и нереспектабельную, он находился с той стороны, с какой нужно, и был максимально удален от дыма и копоти Слободки, от всех этих мадьяр и полячишек. В нем находилась усадьба Джека Шермана и ряды украшенных башенками строений, поспешно воздвигавшихся вновь преуспевшими. Постепенно он становился именно тем районом, где не стыдно жить.

Но когда Джонни был еще совсем маленьким мальчиком, старые демократические привычки еще не совсем выветрились, и все дети шли сперва в начальные школы, а затем в средние. На фешенебельные пансионы