Богова делянка - Луис Бромфилд

и дорогие колледжи восточных штатов тогда еще смотрели как на нечто заморское. Клика коммерсантов и промышленников еще только нащупывала путь, ведущий к самоутверждению. Она только входила в рост, и ей еще далеко было до зрелости. Покамест никто не говорил вслух о полезных деловых и светских знакомствах, которые мог завязать мальчик, учась в закрытом учебном заведении или в колледже на Востоке. На образование тогда еще не начали смотреть как на опорную площадку для дальнейшей успешной торговли акциями и заключения финансовых альянсов. В колледж обычно шли только за знаниями. Но в воздухе уже повеяло переменами. Некоторые мальчики поступали в колледж только потому, что хорошо играли в футбол, другие — потому что ожидали, что в дальнейшем это поможет им в делах; были и такие — например, правнук коробейника Бентэма, — которых в колледж посылали родители, смотревшие вперед и считавшие, что их детям полезно знакомиться с сыновьями других столь же «видных» людей. Но в целом молодые люди поступали обычно в колледж, чтобы обогатиться знаниями или укрепиться духом против любых превратностей судьбы.

Желание обучать детей в пансионах считалось жеманством и снобизмом, в Городе долго порицали бабушку Джейн за то, что она посылала всех своих шестерых дочерей сначала на Восток страны, а затем в Париж, где они учились говорить по-французски и писать акварелью натюрморты. В том мирке дети людей среднего достатка и богатых, прачки и садовника-иммигранта играли все вместе, а иногда к ним присоединялись и чернокожие внуки бывших рабов — кое-что от демократической мечты Полковника еще сохранялось, но и это немногое быстро увядало. Пройдет немного времени, и богачи осознают получше свое положение, и тогда сами они и их жены сделают все, чтобы изолировать своих детей. Они постараются внушить им, что, рожденные в богатстве, они автоматически зачисляются в высшую касту, и в своих стараниях снабдят их всеми внешними атрибутами аристократии: автомобилями, антикварной мебелью и картинами, купленными у пронырливых комиссионеров, делая таким образом первый шаг по пути знаменитого американского продвижения от неприхотливости к роскоши и назад к неприхотливости. Слишком часто эта псевдоаристократия будет довольствоваться лишь внешними атрибутами, жалким прикрытием внутренней несостоятельности. Когда Джонни был еще ребенком, мужчины — и особенно женщины, — жившие в безобразных домах по Мэйпл-авеню, проявляли признаки тревоги и неудовольствия по поводу того, что при таких деньгах они так мало отличаются от людей, живущих «по ту сторону» железнодорожных путей. Но до поры до времени Четвертый район оставался вполне демократичной американской общиной, там блюлись добрые старые традиции, и желание подражать восточным штатам и Европе еще не отравило его. Это по-прежнему был мирок, не желавший ни с кого брать пример и вполне готовый жить своим умом.

Будь Джонни сверхъестественно умным ребенком, он обнаружил бы повсюду вокруг себя зерна быстро надвигавшихся перемен. Они проклевывались уже в детях, игравших с ним изо дня в день на школьном дворе после конца уроков, вынашивались в мозгу старых дев, учивших их, и родителей, к которым они возвращались после школы.

К школе прилегал обширный школьный двор с тенистыми деревьями и вытоптанной травой. Обычно двор звенел от криков, визга и веселого смеха, и человеку, понаблюдавшему за играми школьников, могли бы прийти на ум всякие сентиментальные банальности относительно юности, детства и радости бытия. На поверхности все было прекрасно. И, только заглянув поглубже, можно было напороться на подлость, жестокость и душевный надрыв.

Много лет спустя, когда Джонни пришлось уже столкнуться с жестокостью самой разнообразной, он понял, что худшие проявления ее он повидал на спортивных площадках школы на Мейпл-авеню. Из-за того, что он был неловок и застенчив и не блистал в спортивных играх, ему пришлось и на себе испытать немалую толику ее, но его горести не шли ни в какое сравнение с тем, что претерпевали другие. Он происходил из старой, уважаемой и внешне обеспеченной семьи, он был «свой»; неприятности, выпадавшие на его долю, были сравнительно безобидными и проходили бесследно. Бывали времена, когда отец его имел меньше денег, чем садовник-немец, посылавший своих детей в школу в залатанной одежде, но об этом мало кто догадывался, потому что его семья, прочно принадлежавшая к буржуазному слою общества, давно постигла все правила излюбленной американской игры, согласно которым нужно делать вид, что вы богаче, чем на самом деле, хотя временами это требовало прямо-таки героических усилий. Только раз в жизни узнал Джонни, что значит, когда тебя преследуют за твою бедность. Это произошло как-то утром, когда он явился в школу в штанах, перешитых матерью из отцовских брюк. Никто не обратил бы на них внимания, только, вместо того чтобы застегиваться спереди, они застегивались на боку. Это заметил сперва один мальчик, потом второй, и в конце концов Джонни загнали в угол двора, где он стоял окруженный толпой мальчишек, гоготавших над его домодельными брюками. Такая дружная травля выходила за пределы обычной злой мальчишеской выходки. В глубине своих умишек они понимали, что бедность — не просто порок, что для человека их среды она непростительна. Больше Джонни ни разу не надел этих штанов, но он познал за эти несколько минут на своей шкуре те мучения, через которые десятки других детей проходили ежедневно на школьном дворе.

Случалось, он вступался за мальчиков, когда мучители переходили все границы, но в общем относился к происходящему спокойно и совершенно не понимал, что лежало в корне всего этого. Только тридцать лет спустя начал он понимать, что издевательства, свидетелем которых ему пришлось быть, отнюдь не были проявлением детской жестокости, свойственной детям любой национальности и любого времени; он понял, что в них было что-то типично американское. Что-то подхваченное детьми дома от своих отцов, а иногда и от матерей. Они отражали философию, нередко заменявшую религию. Многие семьи, посылавшие своих детей в школу на Мэйпл-авеню, твердо руководствовались принципами: нужно преуспеть во что бы то ни стало! Нужно сделать деньги — все равно как! Что может быть хуже бедности и житейских неудач? Что может быть лучше материального успеха?

У себя дома дети эти привыкли слышать, как родители с почтением отзываются о судье Вайанте, потому что тот богат, хотя они не могли не знать, что судья своими многочисленными злоупотреблениями давно уже заработал себе бессрочную каторгу. Ни для кого не было секретом, что внук коробейника Бентэма повинен в подкупе, мошенничестве и, возможно даже, убийстве, но про него цинично говорили лишь, что он не дурак и в жизни не пропадет. Мальчики, игравшие на переменках под кленами