Богова делянка - Луис Бромфилд
Принять его в свое лоно оказалось не так-то просто для этого шумного семейства. Первые приветствия прозвучали холодно и натянуто, и даже когда семья привыкла к его присутствию, натянутость осталась. Он был более чужд им, чем любой посторонний человек, но, проживи он в их некрасивом доме всю свою жизнь, вряд ли отношения сложились бы иначе. До этого мать Джонни видела свекра всего один раз, а отец Джонни не встречался с ним уже семнадцать лет, но причина отчужденности лежала не столько в долгом отсутствии и окружающей его тайне, сколько в характере Старика и еще в невероятной холодности, которая будто ледяной корочкой покрывала всего его. Этот лед не растопили даже пылкие характеры семьи, уже давно признавшей власть другого деда — старого Джеми.
Он спросил, нельзя ли, чтобы еду приносили ему в комнату, и мать Джонни сразу же согласилась, потому что, после того как он несколько раз поел за общим столом, она только обрадовалась при мысли, что больше он не будет приходить в столовую. А то получалось, будто вы едите за одним столом с привидением. Он сидел чужой и безмолвный и только раз-другой размыкал во время обеда тонкие губы, чтобы подать какую-нибудь злобную реплику, замораживавшую всех остальных, и тогда казалось, будто из внезапно распахнувшейся двери в комнату пахнуло нездешним холодом. Споры и даже ссоры за столом не были редкостью, особенно когда в доме гостил кто-нибудь из дядюшек или тетушек, но то бывали горячие, многословные перепалки, обычно на политические темы, которые обрывались вдруг взрывом смеха, после чего все опять начинали весело болтать. Ни злобных, ни язвительных выпадов никто себе не позволял, потому что семья эта была прямодушная и несклонная к сарказму. Присутствие деда Уиллингдона портило все, это чувствовал даже младший братишка Джонни, хотя и не понимал, в чем дело; дважды он начинал беспричинно реветь и выкрикивал между всхлипываниями: «Боюсь! Боюсь!», в то время как Старик сверлил его своим яростным взглядом.
«Старик» — так звали его не только в Городе, но и в семье. Мне кажется, в этом прозвище не было ничего непочтительного. Оно было вполне уместно и привилось, как привились в свое время названия «Тобина речка» и «Замок Трефьюзиса». Он держался очень прямо, был весьма худощав, легок и подвижен. И в то же время производил впечатление древнего старика; казалось, подобно пророкам Ветхого завета, он никогда другим и не был. Невозможно было представить его себе молодым или веселым. Также невозможно было представить себе его смеющимся. И если в прозвище Старик и таился какой-то налет пренебрежения, то это скорее объяснялось загадочностью, которой он всегда окружал себя, и тем, что он никогда не работал. По мнению Города, соседей и даже ближайших родственников, жизнь без труда была дрянной жизнью. Тот же грех никогда не простили и доктору Трефьюзису.
С первого дня, как он появился, восседая на козлах фургона, вместо того чтобы приехать в экипаже, Старик воспринимался родителями Джонни как крест, который — хочешь не хочешь — надо нести. Он написал о своем намерении вернуться и поселиться у них, но не дал адреса, по которому они могли бы послать отказ. Ничего поделать было нельзя. Отправить его в богадельню было немыслимо, поселить же где-нибудь на стороне и платить за его содержание стоило бы слишком дорого. Да едва ли нашелся бы и пансион, содержатель которого согласился бы терпеть ледяной холод, исходивший от Старика, его странные привычки и беспорядочный образ жизни. Но в конце концов семья свыклась с его присутствием, и он в своей ссылке в комнатке над кухней стал неотъемлемой частью ее. Только вокруг него образовалась защитная ткань — вроде той, которой организм окутывает постороннее тело, проникшее в него. В этом шумном, набитом людьми доме Старик навсегда остался обособленным.
Дети восприняли его как некое диво, вторгшееся внезапно в их жизнь. Инстинктивно они чувствовали, что дед Уиллингдон не такой, как все; понимали, что он стар, но понимали также, что он не похож ни на кого из известных им старых людей, ни на кого из внучатых теток, постоянно гостивших у них, и во всем прямая противоположность деду Фергюссону. А спустя некоторое время они просто перестали замечать его, как через неделю перестают замечать новую трубу на доме. Только когда они сталкивались с ним в сумерках и встречали взгляд его пронзительных глаз, на них нападал страх. Ни к кому из внуков, кроме Джонни, он не проявлял ни малейшего интереса, никого ни разу не приласкал. Джонни был исключением. Джонни носил ему наверх по узкой темной лесенке еду и зажигал у него с наступлением сумерек керосиновую лампу. И мало-помалу образ Старика запечатлевался в душе Джонни — образ, которому суждено было навеки сохраниться в его памяти. Он навсегда запомнил темную комнату, пропахшую керосином и яблоками, старыми книгами и старостью, посреди которой сидел в поскрипывающей качалке Старик в ожидании Джонни, который зажжет ему лампу.
Джонни пользовался его расположением, и это смущало и беспокоило мальчика — кому приятно, чтобы привидение гладило тебя по головке и спрашивало, что ты выучил сегодня в школе. Он отвечал как умел вежливо, потому что был хорошо воспитанным ребенком, да от внука старого Джеми и нельзя было ожидать иного, но случалось, что терял вопреки всему власть над собой и норовил вильнуть в сторону. С годами он начал смутно понимать, что эти робкие попытки одинокого старика с блестящими злыми глазами приласкать внука были достойны сострадания, и ему становилось стыдно за себя.
В детстве Джонни не очень-то интересовался дедом Уиллингдоном, не задумывался он и над причиной одиночества и озлобленности Старика и чувства неприязни и даже страха, которые сам испытывал к нему. И все же Старик навсегда вошел к нему в душу и запомнился с яркостью, которой никогда не достигали приятные воспоминания о старом Джеми. Только гораздо позже, когда он вырос и обзавелся собственными детьми и стал вдруг ощущать иногда присутствие Старика в своей крови, начал он задумываться и сквозь призму самого себя понимать его немного. Через двадцать лет после смерти Старик возродился вдруг с необычайной яркостью в памяти и даже в крови Джонни. Возможно, что Старик предпочитал Джонни всем
