Юмористические рассказы - Надежда Александровна Лохвицкая

Потом пошли обедать, а после обеда, «чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина», Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.

В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости «пуговка» и «пуговочка»; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто «пуговица».

В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.

Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, – вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом – как перчатка, в третьем – и то и другое.

Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:

– Катя, дорогая! Плевать на патрона, едем домой через Вену.

Она усмехнулась распухшими губами.

– Если вы хотите… мне ведь все равно, но я предпочитала бы вернуться домой.

– Нет, этого я не допущу! – воскликнул, весь задрожав, Трубников. – Мы оба так любим Вену! Глупо было бы не посмотреть ее, когда мы всего в нескольких часах езды. Когда еще попадем в другой раз.

Он чувствовал в себе необычайный подъем энергии. Звонко чмокнул Катину руку и побежал на вокзал за билетами.

Она что-то робко пищала ему вслед, но он не слушал, и на другое утро они уже стояли перед венским носильщиком, и Трубников спрашивал деловым тоном:

– Какая здесь у вас, милый мой, самая торговая улица?

И носильщик, отвечая, смотрел на Трубникова с глубоким уважением.

– Может быть, мы сначала осмотрим город? – вдруг предложила Катя.

– Нет, дорогая моя. Прежде надо покончить дело, а там уже можем приняться за удовольствия, – отвечал Трубников и думал, сладко замирая: «А ведь я, кажется, вовсе даже не дурак! Прямо очень даже не дурак! Хо!»

Он бодро вбегал в магазины и выкрикивал:

– Есть у вас пуговица для перчатки круглая, плоская, большая, с двумя дырочками?

Потом завтракали, потом обедали. Времени до поезда оставалось еще много, так что, купив пуговицу, можно было еще успеть посмотреть хоть Пратер или мост через Дунай.

Катя была, видимо, подавлена энергией мужа и, вверив ему судьбу свою и своей пуговицы, молчала и только вздыхала.

Времени оставалось все меньше, и уже пора стала подвигаться ближе к вокзалу, как вдруг в одной маленькой лавчонке, куда Трубников зашел только для очистки совести, равнодушный приказчик вытащил какую-то коробку и равнодушно раскрыл ее.

– Катя! – вскрикнул Трубников. – Катя, взгляни! Ведь это, по-моему, как раз те самые пуговицы! Дорогая!

Он весь дрожал и даже приплясывал на месте. Но Катя равнодушно подняла брови.

– Нет, они слишком малы.

– Что? Что ты говоришь? Ничуть не малы! Давай сюда скорей свои перчатки. Где они у тебя?

– А я тебе говорю, что малы! – И она повернулась к выходу.

– За что ты убиваешь меня? – завопил вдруг Трубников, хватая ее за руку. – Заклинаю тебя! Объездили всю Европу… нашли, а ты не хочешь! Дай мне только свои перчатки!

– Не могу.

– Что? Что не могу?

Она вдруг всхлипнула.

– Оттого, что я их… я их еще в Берлине потеряла!..

* * *

На журфиксе у Рыловых был художник Коптилко, жантильничал перед дамами радужными манжетами и спрашивал у Кати Трубниковой:

– Понравился вам в Мюнхене Гляс Паласт?

– Какой?

– Гляс Паласт?

– Жена вообще не любит Мюнхена, – закричал Трубников через вазу с апельсинами.

– А Берлин вы любите? – вертел манжетами художник Коптилко.

– Н-да, только он такой странный… Там, например, совсем нет средних пуговиц, а все или очень большие, или очень маленькие. А в Вене – масса пуговиц, но все больше выпуклые.

– Счастливая Катерина Николаевна! – воскликнула хозяйка дома. – Вдруг бросила наш туманный Петербург и понеслась в блестящую Европу. Путешествие так освежает!

– Освежает и расширяет кругозор, – уверенно подтвердил Трубников.

Он больше уж не боялся, что Катя кое о чем догадается.

Донжуан

В пятницу, 14 января, ровно в восемь часов вечера гимназист восьмого класса Володя Базырев сделался донжуаном.

Произошло это совершенно просто и вполне неожиданно, как и многие великие события.

А именно так: стоял Володя перед зеркалом и маслил височные хохлы ирисовой помадой. Он собирался к Чепцовым. Колька Маслов, товарищ и единомышленник, сидел тут же и курил папиросу, пока что навыворот – не в себя, а из себя; но в сущности – не все ли равно, кто кем затягивается – папироса курильщиком или курильщик папиросой, лишь бы было взаимное общение.

Намаслив хохлы по всем требованиям современной эстетики, Володя спросил у Кольки:

– Не правда ли, у меня сегодня довольно загадочные глаза?

И, прищурившись, прибавил:

– Я ведь, в сущности, донжуан.

Никто не пророк в своем отечестве, и, несмотря на всю очевидность Володиного признания, Колька фыркнул и спросил презрительно:

– Это ты-то?

– Ну да, я.

– Это почему же?

– Очень просто. Потому что я, в сущности, не люблю ни одной женщины, я завлекаю их, а сам ищу только свое «я». Впрочем, ты этого все равно не поймешь.

– А Катенька Чепцова?

Володя Базырев покраснел. Но взглянул в зеркало и нашел свое «я».

– Катенька Чепцова такая же для меня игрушка, как и все другие женщины.

Колька отвернулся и сделал вид, что ему все это совершенно безразлично, но словно маленькая пчелка кольнула его в сердце. Он завидовал карьере приятеля.

У Чепцовых было много народа, молодого и трагического, потому что никто так не боится уронить свое достоинство, как гимназист и гимназистка последних классов. Володя направился было к Катеньке, но вовремя вспомнил, что он – донжуан, и сел в стороне. Поблизости оказалась хозяйская тетка и бутерброды с ветчиной. Тетка была молчалива, но ветчина, первая и вечная Володина любовь, звала его к себе, манила и тянула. Он уже наметил кусок поаппетитнее, но вспомнил, что он донжуан, и, горько усмехнувшись, опустил руку.

«Донжуан, уплетающий бутерброды с ветчиной! Разве я могу хотеть ветчины? Разве я хочу ее?»

Нет, он совсем не хотел. Он пил чай с лимоном, что не могло бы унизить самого Дон