Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

мира и здесь не дает забыть о себе. Начать с того, что большую дорогу недавно расширили, чтобы машины могли ездить еще быстрее, и заметить это место стало еще труднее. Далее, если даже случайному прохожему вздумается сюда забрести, очарование будет скоро разрушено оглушающим ревом какого-нибудь мотора и, образно выражаясь, оскверняющим присутствием (и как я — не будучи убежденным фанатиком — полагаю, не вполне невинным из-за подспудной борьбы и бессознательных интриг противоборствующих групп нашего общества), оскверняющим, стало быть, присутствием столика для пикника установленной модели, которые поставляет департамент по туризму и которые стоят у обочин дорог по всей Франции, — столика, который одновременно играет поверхностную роль педагогической пропаганды в пользу действующей системы, а также преследует более глубинную, я бы даже сказал, более порочную цель ставить клеймо на то, что в таких очаровательных уголках могло бы хоть немного настроить на лирический лад, приобщая к сокровенному или религиозному; прежде всего, речь о том, чтобы, лишая своеобразия, ослабить, а по возможности и искоренить всякую духовную наполненность, иногда еще очень стойкую в таких местах.

И вот, глядя на это святилище, которые сегодня еще часто встречаются у обочин сельских дорог, и, как можно убедиться, большинство из них — как и то, что было сейчас передо мной, — неустанно украдкой украшаются цветами (наивными душами, еще чудом сохранившимися в отдаленных уголках?..), я думал о том, какой это яркий пример, не столько даже народной любви к христианству, а скорее глубокой и неискоренимой мощи язычества… Потому что эти статуи Святой Девы, разных святых, лесные и деревенские часовенки, все эти холмики и распятия у скрещенья больших и малых дорог установлены здесь по стратегическому плану, как говорят, тут проходит что-то вроде силовых линий земли, которые якобы некоторые люди способны различить на топографической карте страны.

Да, похоже, все эти местные святые расставлены очень искусно в зависимости от различных сил, которые приписывают их изображениям. Они духи этих мест, и, по сути, наполовину христианские (по долгу и повиновению), а наполовину языческие (по глубокой, истинной, многовековой и атавистической вере). Не зря же знахари и целители (всегда, как известно, так или иначе склонные к мистике и столь популярные в деревнях) прописывают своим пациентам благодарственные записки и молитвы этим маленьким местным божествам. Вероятно, именно по той же причине, как я уже говорил выше, приверженцы всепобеждающего прогресса, хотя и высмеивают между собой подобные обычаи и верования, не могут не стремиться (человеческие создания, даже самые прагматичные, связаны друг с другом таинственными «антеннами психики») уменьшить и по возможности противостоять из последних сил (что подтверждает, что они принимают это всерьез) магическим излучениям, по-прежнему сильным в таких очаровательных уголках — само по себе слово «очарование» уже по смыслу является настолько неуловимой субстанцией, что рациональный ум неспособен ее постичь.

Однако подобно тому, что, как известно, христианский мир почти всегда строил свои церкви на месте бывших языческих храмов — практика, имеющая, на мой взгляд, двойственное значение: впитать возможную магическую энергию, одновременно символически уничтожая ее, — так и сегодня новый всеобъемлющий светский характер жизни (по своей глубинной сути та же верность христианству, только в ультраинтеллектуальной версии чистейшего и неприкрытого протестантизма), итак, я говорю, всеобъемлющий светский характер, а именно воинствующая технократия не может не проповедовать на свой лад, с горячим рвением, методично устанавливая инструменты своей теневой власти в последних уголках, где еще сохранились пережитки прошлого. Она бы не поступала так, если бы интуитивно не чувствовала странную, необъяснимую силу — которая ей явно внушает страх — этих верований, глубоко укоренившихся в душах простых людей.

Впрочем, возможно, как раз самые примитивные из представителей технократии охотней всего останавливаются всей семьей, чтобы освежить свои мелкие души, поблекшие, иссушенные и зачерствевшие от пропаганды разумного, в лучах лесного и сельского очарования, волшебным образом исходящего от таких освященных мест, не боясь — утвержденные столики для пикника стоят на страже — распустить себя или поддаться поэтическому настроению, чего всегда следует опасаться (мало ли что…), если отважился перейти черту.

Отголоски живого мира

Когда печальные и мучительные обязанности, которые, увы, время от времени налагает на нас жизнь (например, если ваш близкий угасает в какой-нибудь мрачной больнице), в какой-то степени отрезали меня от окружающего мира на добрую половину лета и до меня доходили лишь отголоски того, что творилось вокруг, мне показалось, что в каком-то смысле в такой отстраненности было что-то полезное, что, возможно, она позволяла лучше понять суть событий, нежели непосредственная к ним близость, которая имеет досадное свойство все затуманивать.

Так я с некоторым опозданием узнал, что Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони умерли почти в то же время, что и Мишель Серро[26]. Эта странная новость не давала мне покоя несколько дней, хотя я не мог понять почему. Потом мне пришло в голову, что, наверное, мое подсознание уловило в этом некую естественную замену; как будто Серро подшутил над нами, умерев тогда же, что и эти двое, чтобы напомнить о том, как несерьезна, как изначально смехотворна всякая чрезмерная сакрализация, и бросить шутовской вызов двум выдающимся представителям — иногда возвышенным, но чаще суровым — эстетизма и интеллектуализма мирового кинематографа.

Мне тогда вспомнились долгие часы моей молодости, которые я, как завороженный, проводил в темных залах в компании друзей-киноманов за просмотром фильмов этих двух певцов утраченных иллюзий, отчужденности и страха перед жизнью, этих эстетов послевоенного разочарования, которые заставляли нас, тогдашних — а снобизм и юношеский эротизм тому способствовали, — изображать из себя таких же угрюмых, искушенных и артистически несчастных, как главные герои их фильмов.

Да, элегантные персонажи, утратившие связь с миром, неподражаемые «посторонние» Камю, влачащие свой жизненный (а главное, экзистенциальный) сплин в компании сколь потрясающих, столь же и роковых героинь, как Моника Витти, Лючия Бозе, Ванесса Редгрейв, Ингрид Тулин и Лив Ульман… Эти сумрачные, пресыщенные денди с мрачными голосами, усталыми улыбками, чьи движения медлительны и безупречны — Макс фон Сюдов, Гуннар Бьёрнстранд, Марчелло Мастрояни или Дэвид Хэмминге.

Еще я вспомнил) долгие часы сонной скуки, к которой мы себя принуждали (дань парижскому конформизму!) и которая, к счастью, порой приводила к какой-нибудь замечательной искупительной сцене: дружеский жест Моники Витти, как завершение бесконечных длиннот «Приключения», десять минут чистой кинематографической поэзии после отрывистых воспарений «Затмения», теннисная пантомима в лондонском парке после избытка мужского самодовольства в «Фотоувеличении», живописные планы а-ля Ротко в туманном сюжете «Красной пустыни», пронзительное прощание Виктора Шёстрёма[27] с юношами на балконе в «Земляничной поляне»