Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

(восхитительный фильм от начала до конца), три женских лица, отраженных в зеркале театральных кулис, в «Жажде» (шедевр Бергмана), скрытое шекспировское веселье «Улыбок летней ночи», череда парящих моцартовских ужасов в «Часе волка» — один из первых фильмов в длинной череде, которой положила начало «Персона», — и в основном посвященный трем гнетущим метафизическим ужасам кьеркегоровской зависимости, — и я подумал, что в конце концов с великим произведением, как и вообще в жизни, нужно уметь немного (а иногда и подолгу) поскучать, что, коротко говоря, нужно уметь ждать достаточно, чтобы познать самые неслыханные откровения; уметь выдержать, к примеру, долгие праздные отступления «Поисков»[28], чтоб неожиданно прикоснуться к истинному чуду погружения в себя в литературе, вытерпеть всю банальность пищеварительных процессов в «Улиссе» ради монолога Блума, переварить бесконечные домыслы Музиля о душе и точности в «Человеке без свойств», чтобы потом трепетать над самой захватывающей историей любви в европейской литературе, — и я пришел к заключению (по крайней мере, на минуту, ибо как окончательный довод надо мной постоянно тяжело нависает призрак Флобера), что гениальность самых величайших художников проявлялась скачкообразно, как озорной дух случайных вдохновений, и что нашей ошибкой — которая без конца повторяется — было желание любой ценой возвести мастера на пьедестал и уверовать в его непогрешимость…

Не эту ли мысль, если вдуматься, пыталось внушить мне мое подсознание, когда мне не давал покоя одновременный уход нашего национального комика — чье творчество, впрочем, так же неоднородно — и двух скучноватых, но в целом несравненных великих представителей художественного и экспериментального (как уже не говорят) кино прошлого века, которыми были Бергман и Антониони?

За стихи бутерброда не жалко, верно?

Сколько помню, этот человек всегда стоял на том же месте, что и сейчас: если точно — на тротуаре напротив пивной отеля «Лютеция», недалеко от газетного киоска и в двух шагах от станции метро «Севр-Бабилон». На протяжении нескольких лет (конца прошлого и начала нынешнего века) я видел его на этом месте, в прекрасном костюме, при галстуке, в начищенных ботинках, маленькие круглые очки на носу, пристальный и немного покорный взгляд, в холодные дни он слегка наклонялся вперед и переминался с ноги на ногу, а стоило кому-то пройти мимо, бесцветным и ритмичным, как тиканье метронома, голосом, произносил одну и ту же неизменную фразу:

— За стихи бутерброда не жалко, верно?

Этот тип меня всегда одновременно гипнотизировал, слегка настораживал и смущал, особенно его «слоган», впрочем, я не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь остановился поговорить с ним. Потому-то, сколько бы я себе ни внушал, я и сам не решался к нему обратиться. Какой-то таинственный запрет, быть может, некий необъяснимый страх всегда мешал мне это сделать. Как будто во время этих повторяющихся встреч нечто безумно двойственное выходило за пределы моих обычных суждений, словно я одновременно боялся заговорить с этим полупоэтом аутистом, каких в больших городах встречается множество, и в то же время, по примеру древних греков, страшился подвергнуться испытанию при встрече с божеством, переодетым в рубище бедняка. Еще более странно то, что, сколько бы я, завидев его, ни говорил себе, что нужно сразу же сделать запись о встрече с этим необычным пришельцем, неожиданно возникавшим в центре района парижского литературного истеблишмента, впоследствии это намерение словно затуманивала какая-то пелена.

Долгое время он держал под мышкой портфель, довольно тонкий и не закрытый, из которого торчали листки с напечатанным текстом, и казалось, он сейчас предложит их вам по цене того самого бутерброда. Однако в последние годы я стал замечать, что он стоял с пустыми руками и, кроме того, его одежда и внешность стали выглядеть гораздо хуже. А совсем недавно я видел, как он сидел, сгорбившись, на ближайшей лавочке, в нескольких шагах от своего привычного места, и сквозь зубы бормотал ритуальную фразу, но не договаривал до конца: «За стихи бутерброда…», как будто механизм заедало на полуобороте. Но и тогда, охваченный каким-то неудержимым уважением к человеку, я не смог остановиться.

Было очевидно, что парень окончательно превратился в бродягу и у него уже нет сил продолжать свое стихотворное попрошайничество, но по привычке, ставшей ритуалом, он по-прежнему машинально выполнял свою таинственную миссию на этом островке тротуара, который закрепился за ним по праву. Но что же скрывалось за этим необычным упорством?

Прошлой весной, во время книжной ярмарки «Рынок поэзии» (которая вздымает свои шатры в нескольких кабельтовых оттуда на площади Сен-Сюльпис), поскольку я уже слегка прогулялся меж бесчисленных стендов, где, не смешиваясь, взаимодействовал маленький мирок официальных поэтов, очень напоминавший съезд любителей кроссвордов или филателистов во время взаимных поздравлений, и в очередной раз, для очистки совести, но тщетно, попытавшись разгадать какую-нибудь головоломку из журналов, лежавших стопкой на столе, я решил немного пройтись, чтобы развеяться.

Неизбежно проходя по улице Севр к своему метро, я вновь увидел, как он сидел на лавочке, обессиленный, и уже даже не повторял заученную фразу, а только, потупив взгляд, бормотал себе в бороду что-то нечленораздельное.

Тронутый до глубины души, я впервые отважился с ним заговорить. Приблизившись, я спросил, могу ли чем-то ему помочь. Он поднял голову и посмотрел на меня пристальным, абсолютно непонимающим, почти ошеломленным взглядом, и в его растерянных глазах я ясно прочел признаки полу-безумия. (Быть может, с ним впервые за долгое время заговорили?) Он ничего не ответил, и я пошел своей дорогой.

Позднее, когда я в сомнениях и грусти шагал мимо высоких, ярко освещенных окон этого шикарного квартала, мне вдруг вспомнилось, что точно в такой же вечер поэт Жерар де Нерваль, достигший предела своего безумия и скудных средств, по выражению Жоржа Лембура, «повесился на газовом фонаре парижской улицы, как на огромной деснице Бога».

Спортсмены и призраки Булонского леса

Чем меня всегда завораживали парки, так это своим фантастическим обществом.

Будь то в дни моей молодости, благодаря теннисным тренировкам на стадионе «Ролан-Гаррос» или в Гоночном клубе Франции, во время командных встреч, когда для нас были открыты двери ресторана «Тир о пижон» и клуба «Поло де Багатель», или позднее, когда я проезжал его целиком на двух колесах, или же ночью на машине, возвращаясь из западного пригорода, задержанный скоплением машин, фары которых освещали полуобнаженных существ, похожих на женщин или мужчин, которые, распахнув полы плаща, трясли возбужденным членом, этим предметом культа всех времен, за долгие годы в моей памяти скопилось множество стоп-кадров из жизни Булонского леса, на которых причудливым образом смешались спортсмены