Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Тем временем заход и дальнейший проход прошел и, по видимости, прошел нормально, во всяком случае, никто меня не остановил — я шел вдоль долгой глухой стены, напоминая себе Гусева из «9 дней одного года», только Гусев был отъявленный герой, я же ужасно трусил (но что с того? храбрый, это не кто не боится, говорил один у Толстого, а храбрый — это кто боится, но ведет себя как который храбрый) — но все же, куда теперь бутылку?
Я брел, ощупывая глазами встречные курмыши, запасы мелко спиленных бревен — тут еще кое-где топили дровами — и зеленую травку. Флора Германии имеет свои особенности, в частности, зимой, когда выпадает снег, после таяния его сразу показывается ковер травы, лысоватый, но зеленый; если же снега нет, то чахлая, но вполне себе зеленая трава так и лежит всю зиму.
От входа до моего отделения, я засек, было от 9 до 10 минут неспешной ходьбы; пока что мне продолжало везти — я встретил по дороге только одну пожилую пару. Минут через 5 глаза мои наткнулись на то, что я искал: травку погуще, словно бы пещерку, отороченную бревнышками. И тут еще стояло деревце с характерно спиленным и замазанным белилами дуплецом. Вполне подходящее место. Торопливо, но внимательно оглянувшись по сторонам, я вытащил бутылку из пакета и скинул ее в норку. Она легла так удачно под сень травы и тени, что ничего не надо было приминать, поправлять, заметать следы; бутылка словно задалась целью своего камуфляжа.
Сунув в рот пятую горошину «тик-така», я подошел к двери, ведшей в мое отделение. Я не очень чувствую пространственные габариты, поэтому мне нельзя, скажем, доверять вождение автомобиля; зато чувствую габариты времени. Я разместился в нем свободно — туда, там и обратно, — не глядя на часы, и пришел за 15 минут до конца прогулки, что знаменовалось щелчком — автоматическим закрытием двери.
Кивая головой встречным-поперечным, я пошел было к себе, на Камчатку.
И тут раздался голос, повелительно обращенный ко мне:
— Херр такой-то, ко мен Зи битте хир!
Этот голос с особым, не жестяным, а деревянным фальцетом мог принадлежать только сестре Кристине Шуманн, эстонской немке лет 45. И сам факт ее обращения ко мне — в силу неприязни, испытываемой ею ко мне как, вероятно, представителю оккупации Эстонии русскими на священной немецкой земле, сестра Кристина удостаивала меня даже одним словом только в случае прямой необходимости, — сам этот факт мог предвещать только плохое или очень плохое, либо уж самое плохое, так, что хуже некуда, либо все-таки еще хуже. Я догадывался, к чему идет — и что надвигается ныне.
— Да?
Видимо, я так достал сестру Кристину, что она перешла на русский с немецко-эстонским акцентом; видимо, я не только должен был быть раздавленным как таракан, но еще и осознать и как следует, осмысленно, прочувствовать себя тараканом под каблуком ее кроссовки.
— Херр такой-то (уж этой-то козе-дерезе точно не терпится не назвать, а обозвать меня «таким-сяким-то»!), сегодня вы пошли на прогулку с остальными гулявшими. Потом вы отделились от них.
— Не я один.
— Да. 10 минут назад позвонили с пульта проходной и сообщили, что мимо них вглубь территории проник…
— Что вы говорите. Неужели проник?
Она сдержалась; видно было, что это стоило ей труда.
— Да, проник кто-то. Они не знают, кто это, но видели его выходящим с территории именно тогда, плюс-минус пять минут. В руке у него был пакет. Где он?
— В самом деле, где?
Смятый пакет из кармана куртки перекочевал в тумбочку; пакет был самый обычный, а в тумбочке он мог лежать с момента моего заселения; теперь, без пакета и бутылки, обвинить меня было труднее, хотя в принципе можно было подвести и теперь под монастырь; да, можно было вслед за бутылкой отправиться головой в кусты, но некто во мне уже решил порезвиться, сыграв с нею в покер; некто во мне продолжил, накручивая азартно себя и меня, все отчаянней — есть упоение в бою, есть-есть, куда денется! — блефуя по накату каждого нового слога:
— Сестра Кристина, если вы пройдете со мной к проходной и двое из находящихся там подтвердят (ох, уж эти двое свидетелей из ларца Пандоры, где-то сегодня кто-то уже их поминал по какому-то поводу; но по какому и кто — не я ли? не ты ль?), что видели именно меня, тогда, разумеется, вы выигрываете это дело и с вашей подачи меня могут сегодня же выписать из больницы (в душе, немо ликуя, запело вдруг: «Где воздух синь, как узелок с бельем»), послав вдогонку моему лечащему врачу и в кассу страховки серьезную бумагу. Но буде сих двоих на входе не обнаружится, тогда прав я, когда говорю чистую правду, что гулял по обширной территории больничного парка, не выходя за ее пределы, полтора, два или сколько там было мне угодно часов и минут, а людей моего среднего роста, в серой куртке, лысых, с седою бородкой или без нее, проходит мимо стражей порядка двадцать пять человек за каждые полчаса, долго ли обознаться. В этом случае уже я в законном порядке подаю на вас жалобу вышестоящим за клевету, и уж поверьте, мне не доставит труда, а доставит только удовольствие составить бумагу надлежащим образом.
Блеф, по моему ощущению, прелестен тогда, когда он — не мыльный пузырь, надуваемый умелым бахвальством, а обеспечивается правдой, только спроецированной, переведшей видимую стрелку на формальную ложь. В моем случае правда, обеспечивающая сладость бессовестной лжи и переполнявшая меня реализуемым вовсю чувством собственного достоинства, состояла в том, что я на самом деле не хотел ей зла, а отстаивал только право свободного человека гулять, где хочет, в то время как она, апеллируя к правде, на самом деле хотела одного — меня даже не укусить, а загнобить и низменно порадоваться унижению человека паче последней твари.
И видя, как делаются большими, темнеют и гаснут за стеклами очков ее глаза и все более поджимаются губы — это я, я своим напором подавляю ее! — видя это, я чувствовал, что щеки мои краснеют не от самого беспардонного вранья, нет, но они пунцовеют от гордости за победу, одержанную мелким, но живым человеком над фэйком человека, наделенного своей — пусть и злонамеренной, но своей волей.
