Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

и прочие компоненты для приготовления суши на дому? Или соус «Табаско», от которого все горит во рту? или вот этому юноше — говяжьи рульки? Неужели он или его фройндин собираются готовить холодец или хаш? Или — куда столько, три упаковки туалетной бумаги по 10 рулонов каждая, и еще две упаковки бумажных полотенец по 10 же, и при этом еще кусочек пармезану граммов 150, и ящик пива «Карлсберг», и ящик «Кола-лайт», и две бутылки дешевого шнапса в 32 градуса? Куда-куда; сюда. Неотменимый элемент здоровья седовласой госпожи, заботливо выбирающей плоды личжи, без которых отлично можно прожить, но, видимо, нельзя прожить с удовольствием… В сущности, чем удовольствие отличается от радости? Думаю, в первом приближении, тем, что радость может жить и на глубине боли, и под прикрытием горя, и внутри печали одиночества, радость слишком часто рождается из своей противоположности, чтобы ее можно было приписать самой себе без остатка, — тогда как удовольствие не обретается нигде, кроме как в самом себе, это самочувствие здорового, то есть самодостаточного в момент удовольствования земного человека.

И это-то земное здоровье захватывает больную душу человека в вылазке на самый жалкий шопинг; эта обманно целебная стихия несет в себе земное подобие неземной радости — удовольствие.

Я понимаю это, понимаю также, что, поддавшись стихии, пусть на время, сотру абрис болезни души, но значит и самой души — и, смыв отчетливость рисунка, снова, как перед покладкой, запутаю и ее лечение. Но бедной душеньке так хочется тактического выигрыша — сиюминутного паллиативного облегчения, что она анархически взрывает и без того шаткую постройку, жертвуя за пешку фигуру — просто так, в пьянящем угаре стратегического проигрыша.

Рассеянно глядя по сторонам, становясь одним-из, тем, кого Хайдеггер, как известно не только моему коллеге, именует безличным «ман», прохожу торговые массивы со всяческой снедью, растворяюсь в толпе почти до полного саморазмывания; но та частица моего «я», что дает мне возможность самоидентификации, сохраняет пристальность и прицельность зрения. Иду себе, осунувшись от спанья по два часа, если это трение мочалом бессонного мозга о стиральную доску можно не в издевку назвать сном, иду себе, как в море лодочка, поглядывая по сторонам; тогда как эта мельчайшая главнейшая частица «я» — шарит и зорко ищет. Я поглядываю, она из меня вглядывается в…

Чего же ищу я в этой точке сборки себя?

Вот и наступило время сказать.

Да что сказать-то? А элементарно: спиртное. Я ищу здесь только спиртное; я хочу здесь только спиртного; я — человек, зависимый от спиртного.

Короче, глядя себе в глаза: я алкоголик. Малоприятно в этом признаться — еще и это; будто для характеристики человека, с которой не возьмут ни в приличную семью, ни на приличную должность, мало остального, — но факт есть факт. В моем случае — буквально тот, из реки по имени которого (тьфу ты, надо же так ломать все косточки языка без костей) — «воспаленной губой припади и попей». Однако это бы еще полбеды. Хуже другое. Я наделен особенным, интровертивным алкоголизмом: способностью выпить много, не слишком пьянея на вид; меня не тошнит, сколько бы я ни выпил; и, наконец, я не запойный, то есть опять-таки, сколько бы ни выпил накануне, способен (был способен до вот этого вот всего), подавив похмельный синдром, приняться за работу.

Все это и ведет к льстивой мысли о себе: я не пьянь предпоследняя, не рыгала подзаборный, я тварь дрожащая, но не от страха, а от осмысляющего пития, пьющий, потому что тонко мыслящий и обостренно чувствующий человек, принадлежащий к поколениям поколений российской интеллигенции. Я, словом, им — и вам — не флейта, на которой; да. Или нет, я именно флейта — рафинированное до положения риз существо. И тому подобное. То есть это лесть, которою я льщу себя сам, а значит, понимаю это, стало быть, на такие трюизмы меня не купишь, я на это кино, говоря академически, больше не поведусь.

Но ведь ведусь же.

Есть тут каверза, завернутая, говоря строго под протокол, в поганку и тем делающая самообман непроходимо сладостным. Нет, чтобы быть нормальным алкашом, пьяницей в розлив, розницу, оптом и на экспорт, то есть честно хлебающим все что ни попадя, потому что интересен только результат, — вместо такого смиренного и в этом адекватного предмету пития, т. е. вместо, сказал бы я, алкания-мэйнстрим я представляю собой маргинальный тип пьющего, понимающего в этом деле толк. У меня были определенные способности сомелье, если б я не забил их самим количеством и регулярностью злоупотребляемого. Но я с отроческих лет испытывал живой интерес к предмету нашего разговора; представления о роме и бренди, абсенте и сухом мартини шли рука об руку с романтикой дальних странствий и горечи непонятого художника. Стивенсон, Конрад, даже «Морской волчонок» Майн-Рида — Ремарк, Хемингуэй. Рембо и Верлен, Гоген и Ван Гог, Хендрикс и Моррисон… ну, словом, опять-таки тривиальнейший трюизм, с той лишь разницей, что трюизм — это надоевшая, скучная правда, а мои ребячьи бредни от 12 лет до седых волос — еще и неправда. Бородато-седая, как меловые скалы Дувра.

Короче говоря, сейчас я едва тяну на уровень дилетанта, едва превосходя профанный. Короче, неважно. Еще короче, приступим.

Стройные ряды вин родного фатерлянда. Белые. Мозельские рислинги, в особенности вина столицы мозельского виноделия — городка и окрестностей Бернкастель-Кюс (правда, ни эта вершина мозельвейна, ни именитые окрестности ее, в отличие от рейнских, совсем не представлены славнейшими своими виноградниками, знаменитой на весь мир горой Доктор, винами Бадштубе, Веллен, Писпорт и тэдэ, а только т. н. «Бернкастелькюс Гемайндшафт», некая собирательная винодельческая община Б.-К.; но даже и она производит вполне себе выразительные вина). Далее белые элитной области Рейнгау между Висбаденом и Рюдесхаймом, в особенности именитый на весь мир Иоганнесбергер. Правда, не видно ничем не уступающие ему Шлосс Фоллрадс или Шлосс Рейнгартсхаузен. Но и одного Иоганнисбергера достаточно, чтобы понять уравновешенный между мечтательной небесной сладостью и трезвой (хоть и не трезвящей), земной кислинкой нрав рейнгаузских рислингов, фруктовый, персиково-абрикосовый тон (ну, это обязательно для всякого порядочного рислинга), полнотелый характер — когда словно не пьешь, а выдавливаешь, перекатывая во рту ягоды одна за другой; далее идут вина Рейнхессен, подешевле — слишком большая винодельческая область, да и не так прокатано — хотя часто вполне заслуживают как, будем так говорить, респекта, так и, ИМХО, уважухи; дальше — еще рейнские — Пфальц, Миттельрейн, Хессише Бергштрассе, Наэ. Раньше я больше любил рейнвейны — за все, указанное выше. С годами полюбил мозельское, летучее — глоток