Цеце - Клод Луи-Комбе

Потому что ребенок блуждает, пытаясь отыскать свое место, потому что делает вид, что еще не понял. Богу, однако, ведомо, что он отлично их знает, все губы моего тела!

Но я его жду. Мне незачем падать на полной скорости к подножию стены с крестом надо мною, я по-прежнему буду там, когда он вернется, когда ему покажется, что он кричит мама! мама! той, кто не слышит, кто уже высосал все речи до дна его мозга.

Я буду там.

Я была там всякий раз, когда он возвращался. Он всегда натыкался, далеко передо мной и часто не успев спросить себя, что, собственно, происходит, в захвате, в объятиях, на мой рот, мои груди, на притененный треугольник внизу моего живота. Сама же я оставалась далеко позади, я поспешала как могла, но никогда не поспевала так, как следовало бы, и ребенку приходилось в одиночку разбираться с моим ртом, грудями, лобком.

Он разбирался, конечно же, он разбирался всё лучше и лучше. Как я льнула к нему всеми отверстиями своего тела, так льнул ко мне и он. Мы безудержно делились нашими клейкостями, всем тем, что, так и не становясь плотью, причастно слиянию одной плоти с другой, будь то слюна или слезы, слизь или экскременты. Мы мазали друг друга, мы вязли в сплошной плотской массе, где мои бедра перемешивались с его руками, а влагалище смеялось ему в лицо, где его крохотный член тонул в моих поцелуях.

Это не было игрой. Это был церемониал. Ребенок участвовал в нем со своего рода благоговением, которому мне не пришлось учить его напрямую, но необходимость которого он, несомненно, почувствовал, прикасаясь ко мне, даже когда, с закрытыми глазами, с заторможенным дыханием, с набухшим ртом, с напрягшимися грудями, с выставляющей напоказ свое ночное царство вульвой, я дожидалась его возвращения, как умели ждать святые жены в пустынях. И я ощущала тогда — еще до того, как он позовет мама! мама! и не обязательно за ним наблюдая, — в какой степени в меня всматривается его взгляд. Всегда следовало долгое мгновение, на протяжении которого ребенок должен был оправиться от шока, испытанного при виде меня, при внезапной догадке о том, насколько безжалостно мое одиночество у основания этой стены, в перекрестье креста, — и это мгновение целиком уходило у него на то, чтобы освоиться с образом моего тела. Я же закрывала глаза. Мой рот пестовал свое желание в форме молитвы. Ребенка я ощущала в совершенстве, угадывала не глядя, я отлично его видела — с поднятым ко мне, опущенным ко мне взором, с ищущим незнамо что у меня между головой и животом, блуждающим по мне от плеч к бедрам взглядом, ищущим невесть что, тяжело влачащимся, как усталое дитя, от моего рта к лобку, вопрошая тот рот, которому нечего сказать, который совершенно не способен ответить. Отлично помню этот вытаращенный, тусклый взгляд. Я настолько ярко видела ребенка, что остерегалась открывать глаза. Из собственных глубин была свидетелем его любопытства. Он, словно под весом своей улыбки, наклонялся вперед, был от меня в каком-то шаге. Я ощущала, как его тень обволакивает самые нежные уголки моего тела. Он наклонялся, наклонялся. Я же очертя голову ныряла в свое счастье. Была собственной кожей со всеми стратами плоти под ней. Воплощенная гладкость, я ощущала в выгибе своих линий поразительное совершенство. (Притом ни грана тщеславия. Всё, что происходило во мне, от меня почти не зависело.)

Ребенок входил. Приближался. Останавливался. Наклонялся. Я стояла, женщина, ставшая матерью. Тут же была и стена: мой крест, что-то вроде составной части креста. И распят на нем был отнюдь не ребенок, а его мать с двояко разверстой раной лица и чрева. Что до ребенка, он еще не нашел времени закричать мама! мама! Он был не так уж велик — со своими округлившимися от удивления глазами, своими серыми глазами. Когда он наклонялся надо мной, его лицо проникало в мое влагалище.

Я же не открывала глаз. Чем полнее мой взгляд отказывался от вещей, тем лучше я видела ребенка. Он замирал, сердце готовилось закричать. Но в то мгновение, когда тишина уже оповещала о словах, которые он вот-вот выкрикнет, ребенка в смятении всего его существа охватывало очень близкое к радости изумление. Он сразу, вне любых речей, улавливал принципиальную необычность материнской наготы.

Да, именно принципиальную. Ибо ребенок вполне может случайно застать свою мать в процессе раздевания или туалета и тем самым сподобиться лицезрения наготы деятельной, целиком и полностью погруженной в простую и счастливую ткань повседневности. В этом нет никакого таинства. И любопытство ребенка, если оно проявится, никогда не обернется мучением. Оно быстро окажется удовлетворено или просто рассеяно добродетельной обыденностью. Но между сыном и мной имело место нечто совершенно иное. Зрелище моего тела, превосходя все возможные ожидания, вызывало у ребенка своего рода транс или потрясение. Дело в том, что мое тело было не просто телом, обреченным на панибратство с пространством. Оно было желанием и создавало вокруг себя напряжение или, скорее, абсолютно головокружительные чаяния. И ребенок, замерев на краю устремленной на него из глубин снов плоти, не мог отвернуться, оторваться и броситься прочь. Он с полнейшим согласием поддавался чарам. Он вдруг вступал в миф и двигался уже в пространстве и времени, не имеющих ничего общего с пространством и временем обыденности. Это нужно понять, иначе сама эта история рта, грудей и вагины лишится всякого смысла; как нет никакого смысла и в поразительном растворении, мало-помалу превратившем существо, во всем схожее с другими мальчиками его возраста, в своего рода нежную, теплую вещь без внятной формы и без иных качеств, кроме нежности и теплоты.

Ребенок готовился закричать мама! мама! — но, пока слова еще не родились у него во рту, наклонялся, наклонялся, его тень скользила по прозрачности моей плоти.

Между бедер я несла первичный источник всех океанов.

Кто и когда сумеет сказать, чем была материнская влажность как для матери, так и для ребенка, когда желание охватывало все сферы бытия! Надо думать, струением в чистом виде. Я не ощущала свою плоть. Только чувствовала, что в себя вслушиваюсь, — как будто ночь, пребывавшая во мне, как и на дне всех вещей,