Это - Фай Гогс
Великий инквизитор снова замолчал и застыл у скамьи с присяжными, упершись обеими руками в деревянное ограждение.
С самого начала процесса и вплоть до этого момента я не особо на него рассчитывал. Если уж мне, несмотря на все мои старания, не удалось поколебать веру этих людей в предикат безотносительной ценности земного существования, то куда там этому ряженному фигляру?
Но достаточно было взглянуть на моего адвоката, и надежда вспыхнула с новой силой! И без того маленький, теперь он казался еще меньше, сидел съежившись, как морская звезда под солнцем, и не сводил глаз с присяжных, от которых сейчас зависела его репутация – и моя несносная жизнь.
– Боже мой… только не… – прошептал он.
Я тоже посмотрел на них и побелел: скамьи за ограждением вдруг раздались вперед, назад, в стороны, ввысь, и предо мною предстали уже не двенадцать человек, а двенадцать колен израилевых, выстроенные нескончаемыми, идеально прямыми колоннами. Колонны эти уходили далеко за пределы видимого, постепенно растворяясь в мягком лучезарно-лазоревом свете. Ужасным же было то, что эта самая лучезарность никоим образом не отражалась на лицах этих людей. Темны они были, эти лица, темны и мертвенно неподвижны. Только их глаза, направленные на меня, горели лютой, обжигающей ненавистью!
Не в силах выдержать этот взгляд я отвернулся, но позади увидел нечто такое, от чего меня чуть не вывернуло наизнанку. Там были уже не колонны, но безбрежный океан ненавидящих глаз. Вдалеке, как крохотный островок надежды, возвышалась та самая гора, и на ее вершине… нет, это был не трон, не престол; это даже не крест, а ведь…
– Предикат, говоришь? – снова слышится шепот адвоката.
Но мне не до него. Волны ненависти с ревом накатывают на стены спешно воздвигнутой мною цитадели из ответного гнева, сопоставимого с мощью этого бушующего океана. Однако ненависти так много, что вскоре я почти перестаю сопротивляться. Удивительно, но этого «почти» все еще хватает, чтобы не уступить. Я вдруг чувствую необычайный покой, который одновременно и похож, и не похож на то спокойствие, которое я привык…
– Помнишь, я говорил тебе, что спокойствие – тоже эмоция? – продолжает шептать адвокат.
Странно, но что-то во мне все еще помнит. Это «что-то» можно назвать голым вниманием, чистейшим дистиллятом внимания, очищенным и от желания вспомнить, и от намеренного усилия, приводящего к вспоминанию. «Но, если это суд… – медленно всплывает в моем уме мысль – …значит где-то должен быть и судья…» – мысль уходит. Я не делаю ничего, чтобы удержать ее.
«Наверное, это внимание без тени усилия и есть цель. Только оно то единственно общее, что присутствует во всех сюжетах»…
– Очень хорошо. А теперь узри своего судью! Узри Великую Мать! – шепот адвоката становится до невозможности отчетливым.
«Узри ее! Узри ее! Узри Великую Мать!» – истошно ревут, вторят ему толпы.
Я открываю глаза и вижу залитый ярким солнечным светом луг, полный влажных орхидей и упругих, ароматных трав, а на нем златокудрую деву; деву юную, сияющую, лукавую, пленительную – ту, что мне дороже всех на свете! Терпкой миррой сочны ее чудные перси, шелково и округло трепетное лоно, талым маслом лоснятся нежные бедра, а стопы припорошены благовонной пыльцой; и не знает эта дева стыда в своей сверкающей чистоте, искусительна она в стыдливой непорочности, безгрешна в многомудром коварстве, и ликует в осознании безмерного могущества своей юности!
Но вдруг в лике ее, неизменном лишь одной своей изменчивостью, что-то действительно начинает меняться. Тревожные образы мелькают, чередуются, постепенно ускоряясь. Я вижу брошенную отцом дочь, вместе с ним навсегда ушла и ее радость; тайно влюбленную, над которой измывается ни о чем не подозревающий предмет ее обожания; студентку, растленную и опороченную ее кумиром-наставником; сестру, отданную ее старшим братом на поругание своим пьяным друзьям.
Образы мелькают все быстрее и становятся все более зловещими: вот предо мною невеста, лишь в день свадьбы узнавшая, что отдала свое сердце жестокому убийце; вот безропотная жена, истязаемая за то, что не сберегла верности своему палачу; а вот мать, вырывающая у хладнокровного садиста-сожителя тело зарезанного им младенца.
Вскоре мелькание этих видений ускоряется настолько, что уже нельзя различить деталей; но я продолжаю напряженно вглядываться, потому что откуда-то знаю, что это мелькание скоро прекратится; каждое из этих видений займет свое место в постепенно складывающейся передо мной мозаике и в итоге окажется лишь одним неразличимым пикселем на необъятном трехмерном полотне, а тот ужас, что я испытываю, глядя на каждое из них по отдельности, будет лишь крохотной частицей приближающегося кошмара, которому нет определения!
Я понимаю, что увидеть целое я смогу только если расслаблю зрачки до состояния полной аморфности – и почти сразу же вместо чудесного луга вижу изуродованную, развороченную взрывами землю и груды миллионов обожженных тел, в которых немногие выжившие роют себе глубокие норы, чтобы спрятаться от исполинских стальных птиц, зависших над полями смерти и методично поливающих напалмом и потоками раскаленного металла всех, кто пока еще способен шевелиться, строя закопченных гусеничных колоссов, перемалывающих трупы своими могучими жерновами в однородную чавкающую жижу из мяса и измельченных костей, и стай диких кровожадных псов, охотящихся за свежей плотью.
Но сейчас я уже не сторонний наблюдатель – наоборот, в этом действе мне отведена главная роль, и все происходящее меня совсем не ужасает только потому, что я точно знаю: это я создал эти машины, это я натаскал этих собак брать живое, и я же управляю этим всем, паря высоко в дымном небе, пропитанном смрадом горелой плоти и гниения, одетый в блестящие латы, в ослепительном ореоле из всесокрушающе-праведной ярости, в самом сердце которой наконец обрел покой!
Внезапно наступает кульминация: машины одновременно глохнут, дроны бесшумно растворяются в небе, псы ложатся, прижав уши, и невидимые толпы, которые давали знать о своем присутствии, изрыгая в мой адрес
