Золотой мальчик - Екатерина Сергеевна Манойло
Тропинка к хижине была запорошена, что странно. Ни пурги, ни поземки не было в последнее время, погода стояла тихая. Значит, тот, кто в домике, несколько дней не выходил на белый свет. Викентий шагал медленно, понимал, что это может быть опасно: вдруг внутри охотник. Примет его в сумерках за зверя и пальнет. Или вовсе не охотник, а беглый зэк – они регулярно носят дрова из леса в лагерь для отопления конторы и столовой. Хотя кто побежит зимой… Может, какой шаман тут прячется – таких, с «религиозными предрассудками», коммунисты не жалуют.
Подбираясь все ближе к окошку, Викентий уже понимал: тот, кто внутри, нуждается в помощи. Сквозь прутья он разглядел страшную физиономию, освещенную оранжевым огнем керосинки: один глаз блестит щелочкой, на месте другого гнойная рана, нос провалился, лоб и щеки неестественно вздуты, губы – два черных шматка мяса. Сначала Викентий решил, что несчастный обморожен, и хотел войти в хижину, чтобы осмотреть, дать спирту, но что-то его остановило. Еще раз присмотрелся. По этим комкам плоти на месте лица сложно было определить возраст больного, но по руке, лежавшей на столе, какой-то совсем юной, по острым, будто надломленным, плечам стало понятно, что в хижине прячется не зэк, не беглец, а буквально вчерашний школьник.
Викентий слышал истории о целых семьях прокаженных, но думал, что это все местные байки, которые, может, шаманы и распространяют. Покричал в окошко. Больной сперва дернулся, затем вскочил, но к окошку не пошел, мычал оттуда, где стоял. Викентий разобрал: парня выгнали из соседнего села, обнаружив первые признаки заразы. До ближайшего лепрозория пешком не дойти, а ехать не на чем. Кто бы согласился подвезти прокаженного? Того гляди сам заболеешь. Голос парня напоминал то коровьи взмыки, то блеяние козы. Он много дней бродил по тайге, потерял шапку, одну рукавицу, мерзлой рукой все щупал лицо, превращавшееся в отвратительные мягкие бугры. Наконец, полуослепший, набрел на эту хижину и решил, что здесь и умрет, но все никак не умиралось. Нашел внутри дрова и мешок окаменевших сухарей. Молодость брала свое, он жамкал теплую тюрю и встречал все новые и новые рассветы.
На следующее утро Викентий приволок к хижине из дома подушку, набитую сухой травой, и ватное одеяло. Хлебный паек, кусок рыбы и крупу. Развел костер, сварил похлебку в походной кастрюльке, сам поел и отлил больному в баклажку, крикнув в окно, что, мол, покушай парень, держись, бывают чудеса. Долго он так ходил. Всю зиму. В окно специально не заглядывал, просто протирал посудину снегом и ставил под дверь уже с едой. А однажды не выдержал: так хотелось верить, что паренек идет на поправку. Оторвал толстую ветку от оконной рамы. Парень сидел на скамейке с голым торсом, точно проходил сам у себя медосмотр, весь покрытый черными вздутыми пятнами. В скрюченных пальцах он кое-как удерживал охотничий нож, острием его ковырял жуткие опухоли, и из них вытекала черная, как деготь, кровь. Что-то услышав, он обернулся к окну: в лице его уже не оставалось ничего человеческого. Вместо щеки висела какая-то лиловая гроздь, единственный глаз сверкал желтизной. Заметив Викентия, парень издал надсадное сиплое шипение.
Похлебка в тот день осталась нетронутой, и на следующее утро в хижине никто уже печь не топил. Викентий решил, что парень ушел. Он хотел было сжечь хижину, да подумал, что на таком морозе зараза не выживет. Но на всякий случай нет-нет да и наведывался к тем четырем соснам. Продолжал охотиться. Пару раз мелькнул перед ним черный свалявшийся бок какого-то крупного зверя, но Викентий стрелять не стал, калибр не тот.
То страшное лицо, перекошенное унижением, он помнил, как сейчас. Жалко парня, не спасла его горячая похлебка, все надеялся Викентий, что встретился больному сильный шаман, порычал горлом, попрыгал с бубном… Впрочем, во всю эту чертовщину советскому человеку верить не полагалось. Но всякий раз, думая о несчастном, Викентий хотел сделать какое-нибудь доброе дело. Ведь это по-человечески, правда! Внезапно решил не идти на концерт, а отправиться к подруге Феодоре, помочь по хозяйству. Задумал Викентий смастерить для нее теплицу – никаких пенсий не хватит покупать в этих краях свежие овощи.
Когда Сильва пробралась в переполненный зал, концерт уже шел. Альбина Николаевна, преподавательница литературы, в нарядной шали поверх шерстяного платья декламировала стихи собственного сочинения. Покачивалась из стороны в сторону, будто старалась равномерно выпускать поэзию наружу: строчку налево, строчку направо. Прическа поэтессы в виде большого войлочного шара держалась на множестве шпилек и напоминала не то игольницу, не то вязальный клубок. Потом три балалаечника бренчали с лихостью «Калинку-малинку» и какую-то плясовую. На двоих красовались вышитые крестиком рубахи, третий выступал в обычном пиджаке: видимо, еще одна косоворотка так и не нашлась.
Затем на сцену выскочили девчонки из танцевального кружка в ситцевых платьицах, обшитых капроновыми лентами. Они скакали на жердочках, на которых болтались оленьи головы из папье-маше. Девочки сделали несколько кругов под веселую пьеску, извлекаемую из расстроенного пианино, и замерли. Музыкантша, растопырив пальцы, как когти, вдарила по клавишам. Пианино завопило и зарокотало. Из-за кулис громыхнули барабаны. И вот на сцену тяжелым косолапым шагом вышло чудовище в медвежьей шкуре. Из-под треугольного лоскута, свисавшего с головы, скалилась физиономия Свирепого. Девочки побросали жердочки, скучковались, и те, что помладше, запрыгнули на плечи девчонок покрупнее. Вместе они издали что-то вроде рыка-визга. Медведь попятился, схватился лапами за башку и убежал в кулисы. Публика зааплодировала. Рядом с Сильвой, стоявшей в проходе, какой-то пацан теребил родителей, интересуясь, настоящая ли шкура и можно ли будет ее потрогать. Девчонки, похватав своих «оленей», бросились прямо в зал, кому не хватило места, забрались к мамам на колени. Никто не хотел пропустить выступление фокусника, о котором уже с неделю шептались в поселке.
С потолка над сценой спустили диско-шар. Его смастерил Анатолий из Витиного старого мяча и бесхозного зеркала. Направили на зеркальную чешую единственный в клубе прожектор. И шар, вращаясь, пустил по залу звезды, как в планетарии. Верхний свет медленно погас. Под нежные и загадочные переливы пианино на сцене будто ниоткуда соткался маг. На нем был черный атласный плащ на алой подкладке. На голове его сиял как полированный самый настоящий цилиндр. Зал замер. Фокусник раскинул руки в стороны и оказался под плащом в черном фраке. Бабочка под воротником его мертвенно-бледной рубашки слегка шевелила крыльями.
– Пожалуй, для начала что-нибудь простенькое, – мягким густым баритоном произнес артист.
Вытащил из фрачного рукава огромный красный платок. Откуда-то, словно сам по себе, рядом с магом оказался низенький столик, заставленный всякой всячиной. Артист схватил огромные портновские ножницы и принялся яростно кромсать платок, который трепетал как живая плоть. Затем собрал обрывки, смял в кулаке и вытянул оттуда совершенно целую и невредимую алую ткань. Зал охнул и взорвался аплодисментами.
Фокусник раскинул руки, поклонился. Вдруг из левой ладони в правую веером потекла карточная колода. Она переливалась из ладони в ладонь. Из-под цилиндра выбился курчавый чуб – в этот момент Альберт Эдуардович напоминал деревенского гармониста.
– А теперь я попрошу поднять руки тех, кто не верит в гипноз, – вкрадчиво попросил маэстро,
