Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте
Наряду с такими смертями бывает ещё «напрасная смерть», при которой все только вздыхают. Когда умирает ребёнок. Или кто-то проломит череп жене уже через год брака. Или кто-нибудь в тумане сорвётся с обрыва.
Но нет, поправляет себя Мартин. Тогда деревенские говорят «проклятая» или «зловещая смерть». Такой смерти всегда предшествует знамение. Призрачный образ в тумане. Грудной младенец, парящий над своей колыбелью. Окровавленные лягушки. И Лизл, конечно, которая бьётся в припадке падучей и во время судорог так разжёвывает себе язык, что у неё потом невозможно понять ни слова.
«Проклятую смерть» Мартин никогда не понимал. Он ведь не верил в духов и в колдуний. И знал наверняка, что с обрыва человек срывается потому, что пьяный. И замечал, что о припадке Лизл говорили в то же время, когда её пасынок ходил по деревне в исключительно хорошем настроении и хвастался, что провёл хорошую ночку. Ничто не ускользало от чуткого внимания Мартина. Но известно ему было и то, что у всех этих Глорий и Лизл, Мартинов и пропавших детей не было никого, кто мог бы за них постоять. И если посмотреть на мёртвых, там то же самое. Лежат они в гробах со своими собранными по частям обрубками и ничего не могут рассказать.
Художник сварил из большого корня вонючее варево и выпил его залпом.
Не прошло и пяти минут, как у него начались корчи. Он рвал на себе рубаху, что-то нечленораздельно лепетал и в воодушевлении прыгал по поляне, выкрикивая всё, что ему хотелось.
Он быстрыми скачками удалялся от Мартина, а тот поспешно собрал всё их имущество, посадил петуха себе на плечо и побежал вдогонку за распоясавшимся.
Художник отбегал на непредвиденную дистанцию и падал там в траву. Когда Мартин догонял его, он катался по траве, весь в слезах. То опять сбегал с холма вниз так, что пыль стояла столбом, и Мартину оставалось лишь молиться, чтоб не упустить его из виду.
И только когда опустилась ночь, художник немного успокоился. Он ждал, когда станут видны звёзды, и рассказывал о них Мартину.
Мальчик слушал его и пытался запомнить самые трудные названия созвездий, а петух тем временем прокалывал клювом в бумаге дырочки, повторяя положение небесных тел. Они удивлённо взирали вверх, в сверкающую темноту, во всё это великолепие, созданное не для человека, ведь человек в это время уже должен спать.
Художник казался таким спокойным, что Мартин думал: странное волшебное действие корня уже улеглось. Но когда с неба начали сыпаться вниз падучие звёзды, художник поневоле ещё несколько раз восторженно вскрикнул.
Но вот кажется, что всё наконец успокоилось. Художник, качая головой, опять надевает рубашку. Мартин её подаёт ему, а сам при этом думает, что ему хорошо с художником и что он хотел бы остаться при нём навсегда.
И только он собирался сказать об этом художнику, как тот потянулся, прогнулся, зевнул и бросил ему:
– Какое же гадкое это оказалось зелье. В следующий раз, когда проголодаюсь, я сварю твоего проклятого петуха.
И Мартин понял, что в один прекрасный день ему придётся покинуть художника. И ему стало больно при этой мысли. Художник храпел, отсыпаясь после своего хмеля, а Мартин ещё долго таращился в темноту ночи и теперь точно знал, что только любовь к кому-то прокладывает дорогу страху и боли.
13
Всё, что есть вокруг, думал Мартин, старше меня и пребывает здесь с незапамятных времён. И спросил себя, будет ли когда-нибудь и наоборот.
Они уже долго странствовали и проникли далеко вглубь страны. У Мартина было такое чувство, что он очутился в самой сердцевине страдания, в самом средоточии скорбей и хворей. Трупы повешенных на деревьях сочились гнилью, словно истлевшие яблоки. Трупы лежали на полевой меже среди маков и тысячелистника. Поля стояли невозделанными. Земля иссохла и потрескалась. Муравьи уносили свои личинки отсюда подальше. Мартин опознал засохшие в земле следы косули. Отчётливо прописанные, как завещание. Леса, казалось, были теперь наполнены людьми, а животные пропали или сбежали от этой беды.
Никто больше не упоминал о чёрном рыцаре. Те, кого Мартин расспрашивал, были беззубые и такие исхудавшие, что лучше было бы не заставлять их говорить, чтобы они не поперхнулись собственными словами.
Расспрашивая людей о чёрном рыцаре, Мартин чаще всего натыкался на недоумевающие взгляды.
– Значит, он уже где-то близко, – сказал Мартин пересохшими губами, которые потрескались от жажды, как выжженная земля.
И художник прикрикнул на мальчика: мол, когда уже тот перестанет стенать об отдельном ребёнке и гоняться за мифом, в то время как вокруг сплошное бедствие и смерть. Всех бы надо спасать, но всем пришёл конец.
Однако Мартин считал иначе. Одна спасённая жизнь – это как все жизни.
Художник больше не возражал. Голод заставил его помалкивать. Боль ворочалась у него в кишках и выворачивала душу наизнанку. То и дело его взгляд останавливался на петухе, которого он видел, хотя мальчик уже давно носил его только под рубахой.
И хотя Мартину не терпелось идти всё дальше, а желание найти чёрного рыцаря почти лишило его сна, он всё же внимательно следил за работой художника. Как только имя того стало разноситься по этой бедствующей местности, навстречу двум голодающим странникам откуда ни возьмись пришла весть, что их с нетерпением ждут в графском имении. А Мартин доселе и не подозревал о том, что слава художника давно его опережала. Считалось, что он работает особенно быстро и точно. Теперь ему поступил заказ написать семейный портрет.
Они спешили. Они бедствовали и уповали на плату. Самая простая еда считалась уже неслыханной роскошью. Когда они наконец добрались до графского имения, вид у них был бродяжий, да они ведь и были бродягами. От них воняло. Их одежда превратилась в лохмотья и кишела блохами.
Их встретили прямо-таки с непомерной радостью. Имение и графская усадьба, казалось, ещё ничего не слыхали о бедствиях мира. Парк был ухоженный. Кусты и живые изгороди извивались по местности в виде череды искусно вырезанных животных. Не успели Мартин с художником дойти до парадного входа по дорожке, посыпанной гравием,
