Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте

Работа длилась уже несколько часов. Художнику принесли вино, хлеб и сыр. Слуги покормили семейство кусками пирога. Отряхивали крошки с их воротников, отгоняли от их носа назойливых мух, приносили им попить и поили с ложечки.

Когда дневной свет начал меркнуть, принесли свечи. Теперь сотни свечей озаряли мольберт и семейную группу. Свинцовое тепло окончательно удушило воздух. У портретируемых смыкались веки. Девочка присела и притулилась к матери. Теперь и Мартина клонило в сон, он то и дело засыпал, но тут же вздрагивал, вскакивал и видел: художник по-прежнему сосредоточенно работает. Это успокаивало Мартина и снова погружало в сонливость.

Но в какой-то момент его разбудила полная тишина.

Богатая девочка спала, вытянувшись на подиуме, мать тоже уткнулась подбородком в грудь. Отец храпел. Самым живым из всех выглядел мёртвый сын. Его кожа мерцала. Благодаря игре теней создавалось впечатление, что он шевелится, дышит, возможно, даже улыбается и подмигивает Мартину. Тот прижимал к себе петуха. Ему хотелось встать и взглянуть на картину. Художник спокойно сидел, уронив голову на грудь.

Тут тихонько открылась потайная дверь в стене. Как уже было множество раз за этот вечер, появился один из бесчисленных слуг, которые все были одеты одинаково, одного роста и одной стати, неотличимые друг от друга, именно так их и подбирали. Он вошёл на цыпочках, только этот один так вошёл, и снял обувь.

Мартин не шелохнулся и закрыл глаза. Открыл их снова, потому что не почувствовал ожидаемого приближения слуги. Мужчина что-то нашёптывал сам себе. Это звучало затравленно, мстительно и безумно. Он взял один из подсвечников, повернулся к окнам и без колебаний поднёс огонь к гардинам.

Пламя тотчас вознеслось по ткани вверх до потолка. А слуга уже был у другого окна, потом у третьего и проделал этот круг так быстро, что Мартин не успел вовремя вскрикнуть. Но всё же крикнул, и поджигатель услышал.

Широкими шагами он пересёк зал. Как одержимый бросился к Мартину и издал при этом такой звук, страшнее которого Мартин никогда не слышал. Он уже протягивал руки к горлу мальчика.

«Сейчас он меня убьёт», – подумал Мартин и замер, не в силах шевельнуться в своём теле, словно в тяжёлых доспехах.

Но тут между ними взметнулся петух, раскрыл клюв и закричал так жутко, что у иного и кровь бы застыла в жилах. Он закричал и набросился на слугу, и тот сразу развернулся и, прежде чем кто-нибудь смог среагировать, выскользнул через потайную дверь. Вскоре оттуда хлынул поток других слуг, и никто бы не смог сказать, находился ли среди них тот поджигатель или успел сбежать.

Тут спящие проснулись, разморённые и обездвиженные в жаре и треске пламени.

Отец схватил на руки дочь, мать тем временем пыталась вызволить мёртвого сына из креплений. Но петли не развязывались, застёжки не поддавались. Она дёргала своего мёртвого ребёнка, пока и ей не пришлось отступить. Двое слуг тем временем спасали написанную картину. Возникла суматоха и неразбериха. На горящие стены выплёскивали вёдра воды, но никто толком не знал, куда лить первым делом, и никто не брал на себя руководство. Так что толпа одинаковых слуг вертелась вокруг своей оси в бесполезном балете среди дыма, ревущего пламени и разлитой воды.

Лёгкий ветер в конце концов разнёс искрящиеся ошмётки по всему имению. Не прошло и часа, как иссякли последние надежды.

Измученные, перепачканные сажей, все стояли снаружи. И молча смотрели с обширной лужайки на охваченное огнём здание. Богатые уже больше не были богаты. Такие же чумазые, как слуги. Которые один за другим покидали сад. Прислуга брела прочь. На ходу срывая с себя парики и швыряя их в живую изгородь. Стаскивая с себя тесные камзолы, ненужные теперь. Уходили гувернёры. Уходили повара. Кучера. Последним удалился управляющий. Девочка плакала, глядя на догорающий дом.

– Вы можете уйти с нами, – предложил ей Мартин. Но она лишь скользнула по его лицу невидящим взглядом.

– Идём, – сказал ему художник. – Тут нам больше нечего делать.

Когда Мартин оглянулся в последний раз, те трое всё ещё стояли. Картину они держали между собой, глядя, как рушатся стены.

14

Ночами лишь на короткое время становилось темно, а потом уже снова брезжило утро. Небо розовело, дни становились жаркими. Один за другим.

Они часто мучились от голода. Но ещё хуже была жажда. Всюду шла война, и картины теперь больше никто не заказывал.

– Но это не значит, что никого и ничего не надо рисовать, – говорил художник и продолжал работать. Он писал красками, какие у него ещё оставались, на бумаге, которой было уже мало. Потом и последняя закончилась. Тогда он стал рисовать на дощечках, на камнях, а затем и краски иссякли. Сперва синяя. Потом жёлтая. Под конец он писал только красной, а позднее и нечем стало. Художник израсходовал весь свой материал.

– Теперь я гол как сокол, – сказал он, глядя в пустоту.

– А мы можем раздобыть новые краски? – спросил Мартин.

– Где-то они, наверное, есть.

– Тогда у нас будет всё, что тебе нужно.

Художник на это ничего не сказал.

Они старались держаться в стороне от городов, но и в лесах то и дело встречали бездомных и безродных, бредущих, как и они сами, среди иссохших деревьев. Однажды им встретилась женщина с дочкой. Мать была полумёртвой от страха. У всех, кого она встречала, она неотступно просила нож. Они долго не могли понять, чего она хочет. А когда дали ей, она принялась срезать дочери волосы. Она вымаливала у Мартина его штаны, чтобы девочка выглядела как мальчик и тем самым избежала самого худшего.

– Ведь я здесь уже только для этого, – сказала она. – Больше мне ничего не понадобится.

Художник смотрел на это молча.

– Прошу тебя, – умоляла Мартина несчастная мать. Слёзы бежали у неё по щекам, но лицо при этом не плакало. Скорбь просто вытекала из неё, как будто ей не было конца. А где же её муж и где другие её дети. Об этом можно было не спрашивать.

Тут и там лежали трупы. Они лежали в кустах, на них не раз приходилось натыкаться, как на грибы или ягоды. В городах их складывали штабелями и сжигали. Мартин знал, что раздобудет себе другие штаны. И отдал свои девочке.

А эта неутолимая жажда. Художник изрыгал проклятия и утверждал, что ярится из-за жажды. Но Мартин точно знал: это из-за того, что у художника не было работы.