Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева
И жизнь потекла, как раньше. Снова с метлой в руках.
– Огребаешься, Марфуша? Что-то не видно было тебя.
– Да так, приболела немного. Метет и метет!
– Давай не болей! Весна не за горами!
А где она, весна-то? В Черноземье разве что…
Под снегом лед оказался. Взяла и рухнула прямо с метлой.
С каждым бывает, чему удивляться. Разве есть человек на свете, который жизнь отходил и ни разу не оступился. Вот и я поскользнулась. Учили же, вредно сидеть на холодном. А я не сидела. Как приземлилась, так и лежала.
Вспоминала девушку из больничной палаты. Чужие друг другу, а заперты были вдвоем в четырех стенах. За день обе успели жизнь рассказать. Невелики и жизни у нас.
– И что, хочешь сказать, кроме своего Никанора, никого не любила? И ни разу не думала уйти от него? Или вообще подальше от своего Беловодья? Ага, как же, поверила.
– Знаешь… даже у нашей реки есть излучина, откуда же мне прямую дорогу найти? Особенно с нашим-то гололедом на полгода. Пока лужи обойдешь, вот и петляешь. Ладно, упал, с кем не бывает… Любопытнее другое: как подняться?
– Не знаю, я бы хотела жить и не падать. Ни в одном шаге не сомневаться.
– А я бы хотела быть честной в своих сомнениях. Без них все равно что без течений, а стоячих вод я опасаюсь. Река течет – и мы. На излучине замедлился – и дальше.
– М-да… Вы все на Кулойских прямо говорить не умеете? Так и скажи: было из кого выбирать. Ты девка-то ничего, язык подвешен. Смотри, на весь день меня заболтала! Я так-то слушать не люблю. Тебя вроде слушаю.
Не знаю, сколько еще я лежала бы на мосточках. Журавель меня поднял.
Журавель! Прямо к излучине реки полетел. Впервые за долгую зиму летел журавель. Может, и привиделся, но тут же пошла к реке. Вода скоро промерзнет до самого дна, но русло еще виднеется. Белесое между белесых берегов. Кажется, скоро совсем растворится русло, никакая память не соберет.
Но я по-прежнему вижу его.
Говорят, на угорах такая примета:
Коль запел журавель, значит будет теплее.
Наша беловодская песня, та самая. Но одно дело – песня, а другое – своими глазами.
Зачем срубили черумуху
Вспомнила, как впервые зацвела моя сирень.
Папа подарил незадолго до последнего ледостава. Она из дедушкиного сада – так я называла огромный куст под окном их дома. Папа рос, и сирень будто с ним наперегонки. Только дедушка никому ее не доверял. Так и выросли сами по себе – папа и сирень. Хорошо разрослась, а ухаживать без дедушки некому. Бабушка Устинья не знала, что с ней делать, не до сирени ей было. Папа взял и отрезал, что показалось ему лишним. Отдал мне – что-то да приживется.
Оказалось, бабушка Манефа тоже давно мечтала о сирени. Я мечтала, и она по-своему. Выходит, мечтали поодиночке, а посадили вместе. Толком не знали, как это делается, но подумали, так же как черемуху или малину. Я воды принесла, с лопатой тоже я, бабушка направляла. Значит, это не моя сирень, а наша с бабушкой. Или просто наша. Первые годы мы ждали, когда зацветет наша сирень. Потом и забыли ждать.
И она зацвела.
Как раз в лето перед последним ледоставом. Мы с бабушкой только и радовались между делом. Угоры вокруг оголенные, одна лиственница торчит на обрыве, а у нашего дома розовые цветы. И на солнце, и в дождь – самому надышаться и в дом впустить.
Куст еще неокрепший, ниже меня, но быстро стал обживаться. Дядя поставил рядом скамейку со спинкой. Хорошо сидится на ней. Бывает, каждый своим делом живет, за столом только встречаемся, а теперь еще на скамейке. Можно и одному посидеть, но спинка будто для того, чтобы плечо встретить.
Мама не верила, что сирень приживется, но приехала посмотреть. Скамейка большая, все поместились. Только Файке под кустом больше нравилось. Просидела под ним до последнего лепестка, а мы рядом.
На днях мы нашли его, последний лепесток. Файка у нас чудна́я. Разрезала лепесток, вклеила кусочки в альбом, и вышел целый куст на бумаге. Когда я первый раз увидела, смотреть не могла. Потом просила показать.
Не в окно же все время смотреть. На месте настоящей сирени сугроб вырос.
До сирени росла черемуха. Большое дерево было. Дядя срубил.
Долго ему простить не могла – как это, взять и срубить, разве она мешала? Говорит, мешала, а почему – не сказал, или я недослушала. Кажется, ветки подошли к дому слишком близко. Порой белые лепестки на веранду залетали через щели. А там дядины рыболовные сетки сушатся. Вот и срубил черемуху – так я решила. Сама все разъяснила. И само собой стало ясно, что с дядей нам не ужиться в одном доме. Посажу я новое дерево, годами поливать буду, ждать, полюблю его, а он за лепестки в сетках возьмет и срубит, как черемуху.
Тогда, кажется, впервые подумала: свой дом построю, который не нужно делить на южную половину и северную, в котором не нужно бояться, что однажды не окажется черемухи за окном. В себе мысли носила, даже Никанору не говорила. Только случается, что собеседник сам находится. Стерлось его лицо, почему говорили, о чем. Помню, что над рекой и уже крепко замерзшей:
– Пока в старом доме порядок не наведешь, нового не построишь.
Вскоре выдалось редкое долгое солнце. Первый день капало с крыш. На второй дома́ будто вздохнули с облегчением. На третий я придумала красить окна. Разве можно в холода, нет бы весны дождаться, может, она вот-вот… но будто нельзя дальше с прежними рамами. После дедушки не крашены. И бабушка была за меня. Стояла рядом, мало ли. Не красят окна в холода, но, говорит, пускай у нас будут самые белые окна. Даже если краску морозом прихватит, мы успеем запомнить.
Мороз и не думал подступать, прочно отеплило. Красила и разглядывала дом. Каждый стык вблизи и своими руками. Дом-то крепкий, из лиственницы, а веранда… по стене, до которой
