Цеце - Клод Луи-Комбе
Кто меня в этом упрекнет? В день рождения была перерезана пуповина. Но сегодня я восстановила первоначальную связь. Ребенок открывался мне там, где я некогда дала ему себя. Он возвращался на родину, в свою очередь принося и предлагая мне возросшие за это время плотские сокровища, которые я когда-то передала ему. Как некогда, в ночи своего чрева, я без колебаний, без расчета наполнила его, отныне наполнять меня будет он: его кровь в моей крови, его плоть в моей плоти, хрупкое сочетание детских органов в массивном месиве женских внутренностей.
Я задыхалась от предвкушаемого наслаждения. Как в безднах тоски, как в безднах удовольствия, мне не хватало воздуха, у меня перехватывал о дыхание, подкашивались ноги, меня повсюду было слишком много, я целиком присутствовала в каждой уязвимой точке своего тела, а само тело казалось лишь проекцией в бесконечность мириад уязвимых точек, я нигде себе не принадлежала. Слишком далеко. Я зашла слишком далеко. Уже исчезла земля. Больше ничего нас, ребенка и меня, не сдерживало, мы плавали в отсутствие всяких границ, он с отверстым до сердца пупком, я с глазами, которые наполняли мне череп и озаряли всю, вплоть до глубин матки.
Теперь я вполне могу об этом сказать, но тогда у меня не было иного слова, кроме крика: это был — то был — экстаз.
Такое сладкое, сладостно теплое, без слащавости сладостное, то, что было ребенком, только благодаря сладости, благодаря теплоте и пустоте формы и продолжает быть. Но какое небывалое приключение называлось нашей любовью — столь близкой сейчас к запечатлению! Оно вершилось в стороне от движения, без перипетий, без интриги, без других особенных черт, кроме внутреннего углубления, в отныне безупречно непрерывном всасывании. Ведь после того, как я отведала, из живого источника детского тела и увидела, как течет то, что течет, уже не оставалось путей к отступлению — ни для него, ни для меня. С этим покончено, мы были связаны, как в самом начале, когда в интимности матки прорастал крохотный мясистый зачаток. Чудом моих губ и языка развязалась первичная пуповина, восстановился жизненный круговорот и вел теперь от ребенка к матери. Я перестала быть кормилицей. Наконец! кормить станут меня. Изголодавшаяся обитательница пустыни наконец — наконец! — обрела легендарный сад, где плоды сами собой отправляются в рот. Больше не надо делать ни шагу. Цель паломничества достигнута. Поглощать. Всецело сосредоточиться на поглощении. Остаться просто-напросто постоянным и восторженным местом интимного обмена, покуда продолжает течь ручеек: вот в чем заключались моя благодать и благословение, моя святость и свершение, мое спасение. И поистине, в созерцании пережитого изнутри блаженства, я могла, как поступают святые, да и младенцы, снова закрыть глаза на образы. Я держала ребенка. Держалась за него. Льнула к его бытию, как те растения, корни которых настолько глубоко ушли в их крошечную крупицу Рая, что выкорчевать их не под силу ни одной буре. Буря? Я о ней, впрочем, и не помышляла. Я жила вне воображения и памяти. Все времена года сплавились в одну монотонную и счастливую рутину, без напряжения, без внешнего вмешательства, без иного горизонта, нежели покой, всё более и более сладостный, всё более и более теплый, всё более чуждый формам покой.
Но я забегаю вперед относительно того, что собираюсь сказать. Ибо, прежде чем перейти к постоянству того не знающего повторений покоя, в который погрузилось мое сердце, я должна рассказать о последнем завоевании, позволившем мне получить доступ к полноте.
Когда я поняла, что ребенок отверзает живот для моих поцелуев, у меня закружилась голова, я почувствовала, что низвергаюсь в пространство без дна, заброшена вдаль от собственного центра и рассеяна по всем сторонам, в хаосе противоречивых направлений. Задним числом мне стало казаться, что поддержать ключевое единство моего бытия сумели в то время только глаза, открытые в ослепительном восхищении и направленные единственно на пупок ребенка, из которого истекало нечто вроде молоки. Думаю также, но для слов это слишком тонкие материи, что, пока я вновь обретала дыхание, мало-помалу восстанавливалось мое былое тело.
Конечно же, я не раз обращала внимание на дыхательные процессы. Часто, стремясь обрести спокойствие, старалась сознательно контролировать ритм дыхания. В частности, в те моменты, когда сексуальное напряжение лишало меня душевного покоя и сотрясало всю целиком на одиноком кресте, когда протянутая рука была готова даровать жалкий эрзац блаженства, я восстанавливала в себе порядок и вновь водружала на трон пустоту отнюдь не бичеванием и прочими умерщвлениями плоти, унаследованными от Фиваид любви, а просто прилежным усилием воли выверить с лишенным гордыни достоинством свое дыхание, его сдержать, свободно им распорядиться. Такие упражнения часто заполняли ожидание ребенка и позволяли мне всегда, при каждом его появлении принимать его наготове, улыбчивой плотью, привечающей наготой. Медленно дыша, надолго задерживая дыхание, вдыхая и выдыхая всё время в одном и том же ритме, я пребывала в мире с самой собою, со спокойным сердцем превозмогала всё более и более смутные ощущения, которые вызывало у меня то, что в других условиях оказалось бы голодом и жаждой, холодом, отсутствием сна, усталостью.
Но когда ребенок начал перетекать в меня, когда я в первый раз отведала его нутряную субстанцию и после наплыва радости, о котором уже говорила, наконец овладела собой, когда вновь обрела дыхание, вновь ощутила прочность окрестных вещей, неподатливость к почвы, ограниченность пространства, толщу своего тела, когда снова оказалась лицом к лицу с ребенком, до крайности близко, но всё же на расстоянии, жадная до него, озабоченная тем, что произойдет в дальнейшем, завороженная расступившейся в центре пупочного узла плотью, одновременно очарованная и напуганная этим истечением, которое неспешно, но бесперебойно просачивалось сквозь брюшную стенку, заинтересованная, возбужденная, обезумевшая, пылкая, но прежде всего всемерно плененная, я внезапно поняла, что конечное завершение труда, коему я себя в буквальном смысле слова посвятила, отныне зависело в основном от того, каким способом я справлюсь с новой ситуацией, и, следовательно, зависело от моего личного умения, от неизбывной веры во всемогущество собственной женственности и своего материнства, от заботы сохранить в себе высокий градус сознания — и все эти установки опирались на дисциплину дыхания. Ибо в самом деле, не будь я
