Цеце - Клод Луи-Комбе
Я слушала, как женщина во мне рвется внутри меня на части — и неровный подъем ее воплей. В них была радость, от которой сбивал ось дыхание, домогаясь рыдания... Думаю, существование моего тела обретало тогда неотразимость истины. Как раз в тот момент, когда ребенок вопил всеми сорванными фибрами своего голоса: мама! мама! мама! А мне, мне было интересно. Я набрасывалась на его сладость. Провоцировала благодарность и невинность. Внедрялась тараном своего лица. Я была матерью. Зачала жизнь. Я имела на нее все права. Длинными губами млекопитающего я разминала плод своей утробы. Радость поднималась из всё более глубоких глубин всё выше и выше, проносилась, как болид, сквозь космические слои моего внутреннего пространства. Ребенок вопил всё громче, будто кромсал колючую проволоку: мама! мама! мама! Чем больше он вопил, тем неистовее становилась моя радость, тем стремительнее она рвалась навстречу своего рода священному ужасу, наполнявшему его крики. На сей раз я держала его, крепко держала и больше не отпускала. Это был уже не младенец, он утратил былую упитанность писклявой личинки. Это был маленький, грацильный человечек с неподатливой плотью — с членами, готовыми ответить на мои объятия попыткой мужского напора. Но в ясности звуков прорывался его голос, который еще не ломался — и не должен был никогда сломаться. Туг крылся как бы крайний предел детства, как бы некое совершенство...
А я, в неодолимой темноте своей любви, в ночи, рожденной моей собственной ночью, я ощущала всю шаткость времени. Зрелость детства бесконечно хрупка — эфемерна, как любая красота, которая колеблется в нерешительности и отказывается облечься, весомостью вещей. Между ребенком и мною, между ребенком и им самим, между мною и мною же сложилось — термин может показаться странным — сложное равновесие. Нас — друг с другом и каждого внутри самого себя — связывало совершенное согласие. Мне нечего было скрывать от ребенка. Мое тело было ровно тем, чем и было, без оговорок, а любовь избавилась от всех зазрений совести и задних мыслей. Отныне ребенок знал, на что способны все линии моего тела, все его выемки, все отверстия. Между нами не могло возникнуть двусмысленностей. Игра призывов и откликов — шепотки и крики, касания, алфавит вкусов и запахов — была между нами с ребенком совершенно прозрачна. Именно так, например, я разобралась с этим мама! мама! мама! — бесконечно повторявшимся с воем всякий раз, когда я, полностью открытая, внезапно замыкалась на крохотном существе как на добыче. То был просто вой. В нем содержалась своя доля боли, но чем долее он повторялся, тем более я чувствовала, что главенствует в нем нота экстаза и ликования. Боль вторгалась внезапно. Разрывала деликатный строй, гармонирующий с мелочами и банальностями сего мира. Я проникала, насильно вламывалась внутрь, как труба судного дня. Но мало-помалу, пока я завершала свою работу, пока в глубоко захороненных резервуарах детской плоти собиралась, дабы вскоре излиться мне в рот, некая влага, вопли меняли тон и регистр, то был уже не разрыв внешних видимостей бытия, а выражение некоей коренной сладости, коренной нежности и удовлетворения. Какое-то счастливое и жаркое дыхание перемешивало окрест обрывки мама! мама! мама! — и между словами, между слогами слов пролегала мистическая толща тишины.
Возможно, наши умения оставались весьма скудны. Повседневная рутина ускользала от нас. Нам были чужды великие тайны природы. Но мы по меньшей мере умели обожать.
Тем не менее я всё четче и четче осознавала, что время не терпит. Завершалось чудо счастливого детства — этого своего рода созвучия, открывшегося между тобою и полностью сочувственной вселенной — вселенной, служащей эхом и как бы лицом наполняющих душу мифов. Когда достиг подобных высот в совершенстве своей сущности, говорила я себе, нужно остановиться. Ребенок не должен знать ничего другого, кроме вершины своего детства.
Вне рамок любовного церемониала поводы для удовольствия выдавались редко. Впрочем, подобного рода скудность была преднамеренной и являлась результатом длинной череды отречений. Подчинив тишину, неподвижность и умеренность, я создала себе настолько легкое пространство, что подчас теряла в нем ощущение собственного тела. Но сама редкость предоставляемых себе удовольствий сообщала им донельзя странную напряженность — которую, в общем и целом, достаточно трудно передать.
Например, одно из самых потрясающих ощущений, какие мне только доводилось когда-либо испытать, посетило меня в результате незамысловатого жеста: возложив руки крест-накрест на живот, я со всей возможной медлительностью дала им соскользнуть от пупка и до складки паха движением расправляемых крыльев.
И тут, по тому, как напрягаются ладони и пальцы, я почувствовала конкретную реальность и внутреннюю полноту бесконечности. Кроме своего, я никогда не касалась женского чрева. Ничего о других женщинах не ведаю. Знаю только, что мое чрево — очаг всех ритмов и пластики моего тела, и не только тела! — всего, что разворачивается и раскручивается, что изгибается и извивается, что вкладывает свой порыв в мое созерцание, а вечное движение схватывания и подхватывания — в мое желание. А еще знаю, что оно несет в себе мощь приятия, которая способна поглотить, стоит ей поддаться, всех детей, внуков, правнуков и всё, что сумело создать детство, всё, что оно сумело пригрезить; знаю, что оно являет собой бездонный колодец, и череды ночей с начала и до конца мира не хватит, чтобы промерить его глубину. Мне никогда не выразить этого с должной убедительностью: за хрупкой границей плоти во мне открывается пустота, не знающая никаких пределов.
И вот я разглядываю ту вещицу, о которой не раз говорила, ту невыразимо теплую в своей сладостности сласть, что некогда в самом деле, в этом мне можно поверить, была мальчиком с серыми глазами, маленьким самцом,
