Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева
Поехали очень медленно.
За ужином Илья и Алексей долго с тревогой вглядывались в их изменившиеся лица и не решались что-либо спросить.
Президент от ужина отказался, попросил только крепкого сладкого чая. А потом, когда охранники и водитель ушли в палатку, сказал Глафире Фёдоровне, что ему холодно, и снова попросился на печку.
Хозяйка подала ему наверх тёплое одеяло и поспешно затопила печь.
— Что случилось? — спросили ребята Никитича, когда остались с ним наедине.
— Я не знаю, — ответил тот.
— Умер кто-то?
— Нет. Наоборот.
— Родился, что ли?
— Нет. Не совсем… Ребята, ущипните меня. Может, я сплю?
Илья с Алексеем переглянулись. Щипать начальника не стали.
— Да, надо поспать, — сказал сам себе Никитич, — утро вечера мудренее. .
День шестой. Огонь
(7 мая, чт.)
Милостив Господь. Это Он, сотворивший небо, и землю, и всё сущее на ней, премудростью и прозорливостью своей предусмотрел сменяемость дня и ночи, зимы и лета, биологических ритмов, настроения, направления ветра, праздников и будней, рабочих смен и даже обеденных блюд… Потому что невозможно человеку всё время жить на одном накале, звучать на одной ноте, быть натянутой струной. Не может он постоянно пылать страстью, тонуть в горе или задыхаться от счастья. Лопнет струна — испепелится душа или захлебнётся бедой. Проходит время. Отпускает боль, утихает радость, выравнивается сбитое дыхание, и успокаивается сердцебиение. Новый день встаёт на привычные, знакомые рельсы, и тянет по ним работяга-паровоз свои будничные вагоны. И даже озарённый нечаянным чудом человек живёт дальше: отправляется на работу, пьёт чай, готовит обед, стирает бельё, проверяет уроки у детей, покупает родителям лекарство, выгуливает собаку, подметает пол, ремонтирует жильё, ходит в магазин. И дух его, воспаривший однажды до горних высей, всё равно до конца земной жизни привязан, как корабль к якорю, к своей телесной оболочке.
А потому поутру все трое свидетелей чуда, случившегося в старой разрушенной церкви, ни единым словом, ни взглядом не напомнили друг другу о вчерашнем. Каждый по-своему справлялся с потрясением. Никитич, проснувшись, сходил к колодцу и вылил на себя два ведра ледяной воды, сделал зарядку и раз и навсегда решил, что всё ему приснилось.
Глафира, встав, как обычно, раньше всех, обнаружила, что отключили свет. Видимо, где-то грозой повредило линии электропередачи. И все мысли её теперь были заняты тем, как приготовить мужчинам завтрак. Она растапливала печь, а та, как специально, топиться не хотела, дрова гасли, дымили. Бабка ворчала, двигала ухватом поленья, снова и снова подпихивая под них зажжённую берестинку. А когда огонь очень нехотя, неустойчиво принялся облизывать берёзовый колодчик, она затворила тесто на оладьи и теперь пекла их на сковороде с длинной ручкой, пихая ту к самому огню.
Хронически бодрые Илюша с Алёшей вызвались ей помогать. Хозяйка сказала одному заниматься самоваром, а другому чистить картошку. И всё любовалась, как ровненькой пружиной снимает Алёша кожуру с картофелины. Такой рукастый, весёлый парень, а вот поди ж ты — и от таких гуляют. Дуры бабы!
Президент поднялся позже всех. Он спустился с печки, прислушиваясь к собственному состоянию: нет, в теле не осталось и следа от вечерней ломоты. Он пожелал всем доброго утра, искоса взглянул на озабоченную Глафиру Фёдоровну и стал умываться. Рядом с рукомойником, на вешалке, висела его куртка. Президент хорошо помнил, как положил вчера во внутренний карман, поближе к сердцу, обретённый образ. И ему нестерпимо хотелось проверить — там ли он. Но что-то останавливало его. Был ли это страх или нежелание спугнуть чудо, глава государства никак решить не мог. Он долго вытирался подаренным ему Глафирой рушником, а потом сделал вид, что решил повесить его не на гвоздь у рукомойника, а на свободный крючок вешалки. Сам же украдкой запустил руку в карман куртки. Сердце его беспокойно забилось. Но карман оказался пуст. Только на подушечки пальцев налипло несколько угольных крошек. Президент задумчиво растёр их, понюхал. Пахнуло гарью и, едва уловимо, ладаном. Он сполоснул руку, вытер её о полотенце и сел вместе со всеми за стол.
И всё-таки какое-то необъяснимое напряжение висело в воздухе, как будто все были в чём-то виноваты друг перед другом. Завтракали молча. Никто даже не похвалил пышные, зажаристые Глафирины оладьи. К тому же без света в этот пасмурный день в избе было сумрачно и тихо. Не гудел привычно старый холодильник. Мурка по-прежнему где-то шаталась. Котята, свившись в тесный клубок, согревая друг друга, крепко спали в коробке. Одна радость случилась с утра — терпеливый Илья всё-таки научил их есть из блюдца. Они, ещё не умеющие толком лакать, все измазались в молоке и больше пролили, чем съели. Но стало ясно, что теперь не пропадут.
После завтрака все, так же молча, разошлись по своим делам: Президент сел поработать, насколько хватит заряда батареи в ноутбуке и телефоне, а там, глядишь, и свет дадут. Никитич с Ильёй продолжили колоть дрова, которые вчера не дал до конца прибрать дождь. Алексей возил их на тележке в дровяник и аккуратно складывал в поленницы, но больше всего ему хотелось поскорее пройтись по деревне с металлоискателем. Он канючил, надоедал, и его, в конце концов, отпустили, сказав, что осталось немного и они закончат сами.
Глафира сложила оставшиеся оладьи в эмалированную миску и пошла проведать деда Семёна. Как-то он ночевал? Жив ли?
На улице было нестерпимо холодно, ветрено, промозгло. Того и гляди, и вправду снег пойдёт.
Старик бродил по избе и смолил цигарку. Будто и не собирался позавчера помирать. Будто и не говорил старухе сокровенных жалобных слов...
— Ожил? — хмуро спросила Глафира и со стуком поставила перед ним, усевшимся за стол, миску с оладьями.
— Не знаю, куда положил… — отозвался дед, разыскивая что-то в многочисленных карманах своей замызганной жилетки.
— Чего потерял-то? Маша-растеряша…
— Ась?
— Чего потерял, говорю?! — закричала бабка ему в ухо.
— Три раза по рублю!
Глафира внимательно посмотрела на старика, заметила, что тот стыдливо прячет от неё глаза: жалеет о своей вчерашней откровенности. А она-то поверила, расчувствовалась… Губы её обиженно задрожали, в глазах сверкнули слёзы.
— Ой ты-ы… Арти-ист!
Она зло вывалила сверху на оладьи три ложки сметаны, сунула в руку деду вилку.
— Жри давай! Не топил опять?! Холодина такая… Всё ждёшь, что кто-то придёт сделает!
Она покидала в печное устье поленья, подожгла газетку. Дедова печь тоже фордыбачила, дым не сразу потянулся
