Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина
Мы облюбовали один из таких домов между поросшими сизой травой холмами. Перед окнами на веревках трепыхались мертвые флаги белья, обреченного сушиться навечно. С той поры, как все уехали, дома эти будто висели в холмах, оставленные жизнью и еще не принятые землей. Стены этих мертвых домов были мелко исписаны проклятиями, жалобами и стихами. По углам теснились бутылки и дымились свежие нечистоты. Мембраны и голубые шары плесени дрожали на мебельных обломках, как одуванчики, занесенные сюда из небытия. Блохи прозрачными брызгами прошивали редкие лучи, случайно заброшенные сюда солнцем. Говорили, что однажды Павлуша из параллельного класса на спор повалился на вшивый матрас и выиграл десять рублей. Зато на коричневых обоях висели старые портреты. Портреты эти были особенные — потому что они и были единственными жителями и свидетелями угасшей жизни.
В это самое время в нашем классе появилась новая девочка. У нее были прозрачные серые глаза на изящном треугольнике лица, свинцового оттенка кожа и взрослая, немного сальная прическа Цветаевой. Говорила она тихо и быстро, точнее, лепетала, но в ее лепете было какое-то железное упорство. Поначалу все ее пугались, смущались ее тихой настойчивости, надломленности и вместе с этим какой-то непоколебимой уверенности в себе. Сейчас я сказала бы, что она была подрастающим суккубом, малолетней дьяволицей, соблазнявшей мертвецов, и цвет ее лица был самым подходящим для того, чтобы дьяволы приняли ее за свою.
Перед уроком физкультуры в тот самый день, когда она впервые пришла в класс, потной гурьбой мы ввалились в раздевалку и принялись договариваться о том, что после уроков непременно заглянем в подольские трущобы, чтобы потом спуститься к монашкам во Фроловский монастырь.
Монашки были у нас чем-то вроде аттракциона. Как и мы, школьники, они ходили в униформе. Только она у них была совсем антисоветская. То есть они ходили в платках и в рясах и жили в общежитии. Так мы называли кельи — длинное скучное строение из желтого кирпича. Монашек мы немного побаивались, потому что были они не из нашего советского мира. Мальчишки их даже дразнили и бросали в них камни. Монашки все это стойко и сердито сносили. И собственно, в жизни этих монашек было что-то очень тайное и неприличное и даже для нас тогда позорное, потому что мы не могли понять правил, по которым они жили. Это же относилось и к единственной лютеранской кирхе, к которой накрепко привязалось страшное слово «секта», и к старой полуразвалившейся синагоге.
Тогда в раздевалке Оля Кулакова сказала, что монашки точно такие же люди, как и мы, и что нечего на них пялиться, как на диких зверей, и добавила, что они из плоти и крови. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Но худшее произошло потом, когда, акробатом скрестив руки, она вынырнула из коричневой школьной формы. Тогда-то все и обернулись, и я увидела, что все на нее смотрят! Смотрели они на Кулакову с таким зверским ошалением вовсе не потому, что сказала она что-то про плоть и кровь, и не потому что она была голая или кривобокая. Под формой у нее так же, как и у многих, была белая рубчатая майка, под которой уже слабо угадывались, но все же угадывались две девичьи, еще не развитые лепешки. Собственно, кожа да кости, и, по сути-то, и смотреть было почти что не на что, кроме одного: на шее у нее блестел маленький золотой крестик. Крестик этот был кружевно-нарядный и ювелирно-драгоценный. В то время никто у нас такие вещи носить не смел. Одновременно это казалось смешным. Тогда было запрещено верить в Бога, так же как теперь запрещено не верить в него. К тому же, даже если ты в него веришь, какое имел Бог отношение к кресту — к этому орудию римской пытки. Так считали все.
— У нас в стране традиционным орудием пытки является топор, так что ношение крестика равносильно ношению топора, — говорил наш историк Мыкола Юхимович. Он был шутник.
Но самое главное — этот красивый, отливающий червонным медом крестик особо выделил в узком полутемном пространстве раздевалки, с ее зелеными шкафчиками и запахом школьного тела, Олины необычайно бледные, почти серые плечи. И тело ее среди всех наших девичьих тел, отмеченное этим желтым блеском, стало вдруг каким-то неприятным и одновременно зовуще-осязаемым уже издалека и липко притягивало взгляд.
А ведь все мы тогда еще были невинны, а следовательно — бестелесны. Золото же украшало одно из этих бестелесных созданий так зазывно, что, казалось, шея эта, и плечи, и особенно ключицы вдруг приобрели новый смысл и стали пропуском в какой-то совершенно чужой для нас мир, а именно: в мир взрослой женщины!
Кулакова увидела тогда, как все на нее смотрели. Она сразу же поняла, отчего к ней такое внимание, и поспешно сунула крестик под майку. Но теперь, прячь его не прячь, он стал всем видимым. И даже потом, на уроке, кода мы прыгали по команде через «козла», у всех было ошалелое ощущение того, что снята с нас какая-то тяжелая печать и что сосуд вседозволенности открыт. И с появлением Кулаковой он действительно был открыт!
В глазах ее я уже тогда отметила какое-то страдание. Это была совсем не грусть, а именно страдание, как в лице спаниеля: внешние уголки глаз — вниз и меловая белизна лица.
— Ты ведь не знаешь, что такое добро, — тихо и порывисто восклицала Кулакова, когда мы уже сошлись. — Добро — это страдание. И смысл нашей жизни — это тоже страдание, потому что мы этим страданием должны заплатить за то, что живем на этом свете, потому что больше нам по-настоящему расплатиться совсем нечем.
— Ну а как же полезные дела? Сбор макулатуры, например? — спрашивала я с издевкой.
В Олиной улыбке и в каком-то шарнирном движении головы, таком, будто шея ее была смазана маслом, а голова скользила по ней произвольно, было презрение.
Вархасёв
Так прошел еще один год моей жизни. Зимой все замерзло, как замерзало уже тысячелетиями. Мерзли даже мысли в наших детских мозгах.
Но что за мир был вокруг! У родителей начались неприятности. В
