Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Нёня вопросительно глянул через его плечо на вошедшего Вевку.

— Обыкновенно… — глазки у него забегали. — Вообще-то меня дома не было. Пусть Вевка расскажет.

Ицик повернулся к старшему брату, который — руки в карманах — стоял опершись о косяк.

— Говори!

— Понимаешь, Иця… — Вевка начал издалека. — Все произошло так быстро, что я не сразу сообразил. Он почему-то пришел раньше обычного, завел ишака в сарай, а потом говорит: «Голова раскалывается».

Вевка замолк и зашагал по комнате.

— Что же ты молчишь? Не тяни из меня жилы.

— Вот… а я ему говорю: «Может, подогреть тебе бульон?»

Вевка снова замолчал.

— Говори же! — еле сдерживался Ицик. Слезы стояли у него в глазах.

— А я что делаю?.. Короче, пошел ставить бульон, вдруг слышу хрип… Кинулся в комнату, а он уже готов. И даже руки на животе сложил.

— Папа! Дорогой папочка! — вырвалось у Ицика, и он кинулся во вторую комнату. Когда братья вошли туда за ним, Ицик уже сидел возле накрытого простыней тела и, втянув голову в плечи, горестно, как-то по-женски, качался из стороны в сторону.

Размазывая по лицу слезы, он сказал с укором:

— Лучше простыни вы уже не нашли? Для родного отца!

Вевка и Нёня молчали. Потом Нёня решился:

— Брат, надо что-то делать. А денег у нас, ты сам знаешь… — и он осекся.

— Послушай, Иця, — вступил Вевка, — возьми себя в руки. Из нас троих ты самый путный. Надо похоронить батю по-человечески.

— Ой, папа! — надрывался Ицик. — На кого ты меня оставил? Ради кого всю жизнь мучился, белого света не видел, недоедал, недосыпал?.. Ради мазурика и шулера! Берите, пейте и с меня кровь! Сколько?..

— Всего семь червонцев.

Он встал со скамеечки, вынул из заднего кармана обтерханный кошелек и начал, мусоля пальцы, отсчитывать рубли.

В это время на дворе послышался скрип колес и раздался грубый окрик:

— Трр! Дышло тебе в зубы, стой уже!

Ицик обомлел.

— Это кто? — спросил он прерывающимся голосом.

Нёня придвинулся ближе к Вевке, словно хотел спрятаться за его широкую спину.

— Разве ты сам не слышишь? Кто еще может так ругать своего ишака, кроме нашего папочки, пусть он живет сто двадцать лет!

Диван дрогнул, простыня на нем зашевелилась, я из-под нее выглянула небритая, с перебитым носом, физиономия Джона. Он был несколько смущен.

— Ицик, ты не подумай… я ни при чем… это они.

— Подонки, — только и сказал Ицик, как сплюнул, и двинулся к двери. У выхода его шатнуло.

Старый Лейб с кнутом под мышкой распрягал ишака.

— Ты что, выходной сегодня? — спросил он сына.

— Нет. Пришел оплакивать тебя.

— Меня? Но я, слава богу, еще на ногах.

— Твои сыночки уже похоронили тебя заживо. За семь червонцев.

Лейб не понял.

— Ноги моей здесь не будет! — накалялся Ицик.

— А что случилось?

— У них спроси.

И, махнув рукой, Ицик пошел со двора.

Минут через десять Лейб заглянул в сарай, насыпал корма ишаку и стал рассказывать ему о новой пакости, учиненной Вевкой и Нёней. Настроение у него было поганое. Голова и впрямь разболелась, а вдобавок и сердце стало теснить.

— Как тебе нравится? Они уже готовы спровадить меня на тот свет. Хороших сыновей я вырастил, а?

Ишак повел ушами и стукнул копытом о землю. Если бы он мог говорить, то наверно сказал бы: «Ты старик, но и я старик. Твои дети — твои заботы».

— Пропади оно все пропадом… — Лейб потер грудь и опустился на колоду, стоявшую в углу сарая. — Ай, Вевка, ай, Нёня — два камня на моем сердце!

Тем временем Вевка, Нёня и Джон обмывали провал операции.

Налей-ка рюмку, Роза,

Ведь я пришел с мороза… —

блатным голосом ныл Нёня, подыгрывая себе на гитаре.

— Заткнись, мул! — хмуро приказал Вевка. Он сидел теперь у стола, обхватив голову ладонями, и думал, что делать: с Джоном надо было рассчитываться, а Ицик…

Нёня оскорбленно замолчал. Из всех троих братьев он был средним не только по возрасту, но и по росту, по характеру, по уму. Когда Вевка в очередной раз садился за решетку, он сапожничал вместе с Ициком. Когда же старший брат освобождался, Нёня прилипал к нему. Ума как ума, а хитрости ему хватало на троих. Он был мастер на всякие подлые выдумки, но предпочитал загребать жар чужими, в основном Вевкиными, руками. Вместе с тем он побаивался Вевкиных кулаков и держался с ним подобострастно.

— Проиграл! — брякнул Вевка и так ударил ладонью по столу, что стаканы подпрыгнули.

— Не расстраивайся, радость моя, — утешил Нёня. — Вчера просвистал ты, завтра — Джон. Не учить же тебя, что такое бура…

— Жизнь проиграл, — с надрывом пояснил Вевка. — Хотя что ты в этом понимаешь? Ведь ты мул — не конь и не осел, не вор и не фраер. Просто мул.

— А я думал, я — брат твой, — не без ехидства заметил Нёня. — Чего ты, собственно, плюешь кипятком? Всё живы-здоровы, отцу ничего не сделалось. И я слышал, будто если о живом говорят как о мертвом, это хорошая примета. Выпьем за его здоровье. — Он разлил вино по стаканам. — Лехаим!

Джон выпил. Язык у него начал развязываться.

— Вы, парни, меня извините, — сказал он, выпятив нижнюю губу, — но я никогда не думал, что у вас, евреев, чтобы не сказать хуже, может такое случиться. Мне бы, скажем, в голову не пришло.

Нёня усмехнулся и похлопал его по массивному затылку.

— Мальчик, чтобы что-нибудь приходило в голову, надо ее иметь.

Джон пропустил шпильку мимо ушей.

— Я бы, к примеру, с вашим Ициком не цацкался: двинул разок левой — и хана. Он бы сам рад был мне заплатить. Но родного отца!.. Большие вы хитрецы…

— Нёня, — перебил Вевка, — скажи своему дружку, чтобы он закрылся.

— Легкую жизнь вы ищете, — продолжал Джон, — кого бы обжулить, надуть, выставить на смех… Слишком умные, оттого вас так и любят кругом.

— Я не барышня, Джон, чтобы ты меня любил, — Нёня хотел перевести разговор на шутку. — И вообще, давай лучше выпьем — за дружбу! Тебя что-то заносит в сторону.

— Не беспокойся! Я на той стороне, на какой нужно. Я патриот. А вы… Вот скажи мне, где вы были во время войны?

— Нёня, заткни ему рот, — холодно сказал Вевка. — А то…

— Что — а то? — Джон привстал. — В Ташкенте вы были героями, да, в Ташкенте!

Вевка скрипнул зубами и взял Джона за грудки. Нёня бросился