Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– Ну это уже ни в какие ворота, – негодовала бабуля. – Это же зараза в чистом виде! Это же преступление! Здесь же дети! Здесь же люди!
А мы то есть, получается, не люди…
Иван Иваныч начал оправдываться. Зря, как выяснилось. Совершенно зря.
– Да что вы так разнервничались, – отчеканил он громко на весь троллейбус. – Опарыш-то чистый, домашний, я его на балконе выводил, пока тещи не было, он рыбный, а не мясной, я его сам от скелетов отделял. Для бутерброда хорошо!..
– От чего отделял? – слабеющим голосом спросила бабуля. – Для чего хорошо? – и обморочно закатила глаза.
– Бабуля, бабуля, очнись! – завопил Петечка. – Кхе, кхе…
– Эй, человеку плохо, – послышались тревожные возгласы. – Аптечку быстро, нашатырь! И дверь откройте на минуту, водитель.
Дверь распахнулась, мы немедленно, не дожидаясь подсказки, вышли на свежий воздух. От греха подальше.
Уходя, мы слышали, как пассажиры восклицали и в конце салона, и в начале:
– Опарыши! У меня в сумке опарыши!
– А у меня в ботинок заползли!
– Господи, что-то под платьем копошится!
– Этих рыбаков хоть не сажай – сплошная вонь и антисанитария!
– Ну, знаете, мы тут привычные, но такого еще никогда не было!
– Никогда, никогда больше не поедем, Петечка, на общественном транспорте!
– Кхе, кхе…
Потом пробка рассосалась, и троллейбус, еще разок сердито поискрив дугами, набрал ход и исчез где-то в городской дымке. Мы облегченно выдохнули. Внизу, плавно обтекая мостовые быки, струилась июньская синяя Волга. Чайки ныряли в пролеты моста и ловко поднимались ввысь. А потом снова падали. И снова поднимались. Красный бакен кренился от напора быстрой воды. Упрямый утюжок шел куда-то по своим делам против течения, оставляя на воде длинные усы. После раскаленного тесного троллейбуса, после неприятного происшествия неблизкая прогулка по мосту казалась чем-то легким и приятным.
– Виноват, – первым заговорил Военный. – Теперь Владимир Иванович меня не простит, да, Ванюха? Не простит, смотрит зло…
– Да не зло, не зло, – утешает Батька Военного. – У вас опарыши-то на завтрашнюю волжскую рыбалку остались или все в троллейбусе десантировались?
– Я же говорю, не простит, – вздыхает Иван Иваныч. – Ничего не хочу, чтобы Владимр Иванович простил, хочу. А че делать?
– Готовиться к завтрашней рыбалке, вот чего, – мягко говорит Батька. – Вы там червячков подкопайте, чтоб утром время не тратить.
– О, Владимир Иванович… – радостно отзывается Военный. – Владимир Иванович знает. Червяки для вас будут навозные, в специальном мешочке. С двойным дном! Волжской сороги завтра надыбаем.
И поет: «Эх, соро-о-га, соро-о-га, ты не стой у порога…»
* * *
…Недавно я разбирал старые снасти. Каких только померкнувших от времени сокровищ не обнаружил среди них. И наборы мормышек, и пачки проржавевших тройников, и мотки лески с почти стершимся названием «Сатурн», и медные блесенки, и круглые синие мотыльницы, и пенопластовые зимние поплавочки.
А на самом дне, под слежавшимся сором, заметил я почти случайно уголок знакомых самодельных мотовилец. На мотовильца намотана толстая-претолстая бельевая леска с изящным тяжеленьким разводным свинцовым колечком на конце. Я сразу же признал тот самый отцеп, который подарил мне когда-то, как и обещал, «ненаглядный наш Военный». Он смастерил его во время дежурства, глухой зимней ночью, и вложил в незамысловатый, но такой важный на зимней рыбалке артефакт всю свою веселую, широкую, размашистую натуру. Из каких только корчей и коряг не спасал наши с Батькой крючки и мормышки Иван-иванычевский отбойник, в каких только походах не страховал нас. И на Большом озере был с нами, и на Ставу, и на Сазанке, и на Зеленом острове, и на Волге, и в протоках, и в затонах, и в заливах, и в старицах.
Я подержал в руках аккуратное колечко, потер его поверхность пальцем и прочитал надпись, которую раньше почему-то никогда не замечал. На тусклом свинце выступали аккуратно нацарапанные буквы: «Ванюхе».
Эх, Иван Иваныч, Иван Иваныч!..
До первой звезды!
Не рассказать про Виктора Алексеевича нельзя. Про кого другого позабыть – еще куда ни шло. А вот умолчать про самого постоянного рыболова на Большом озере и Ставе недопустимо. Это было бы преступлением против нашей рыбацкой правды.
По-настоящему Виктор Алексеевич рыбачил только… не летом. То есть в снег и мороз. Нет, случалось, сиживал с нами на удобных мосточках, но скорее так – для разнообразия. Летом – лес, грибы. Летом много других разных дел. А вот зимой…
Каждое зимнее утро, независимо от погоды и прочих несущественных обстоятельств, появлялся на льду упрямый рыболов. Чаще – прямо под «Лимпией», где спуск на лед пологий, удобный, обкатанный. Последнее обстоятельство немаловажное – Виктор Алексеевич передвигался на одной ноге, ловко опираясь на костыли.
«Что, – удивятся непосвященные, – зимой, по сугробам, по заносам, по льду и на костылях? Да где тут логика и кому это вообще нужно-то?»
Кому нужно? Виктору Алексеевичу, конечно. А логика у него своя, железная:
– День пропущу, ребята, считай второй ноги лишусь, – объясняет он в который уж раз свое постоянство. – Прилягу на диван, расслаблюсь, захирею… А тут, на воздухе, в коллективе – мне сподручней, легче. Часом и про костыли забываю. Особенно когда клев. Какие костыли, если сорога идет!
Виктор Алексеевич, иногда просто дядь Ви-тя, – невысокий, коренастый, основательный. Самый опрятный из нас. В холода ушанка, в оттепель – вязаная шапочка. «Киллерка», как Семеныч ни скажет. У нас грязь на коленках, куртки в слизи рыбьей. За мной калоша тащится, к валенку кое-как примотанная, у Семеныча грудь голая, на Батьке две пары очков на перепутанной леске, у Военного бушлат и для зимы, и для лета один и тот же, у Виктора Алексеевича – все в ажуре, ни пятнышка на одежде. Самый он из нас подтянутый и ухоженный. Но при этой его внешней аккуратности было в нем что-то противоречивое, пожалуй – непостижимое.
В его очень сосредоточенном, серьезном лице прорывалось иногда что-то совершенно ребячливое. И даже в какой-то мере дерзкое. Пристанет кто-нибудь из особенно любопытных, местных бездельников: «Дядь Витя, чем болеешь? Дядь Витя, что у тя с ногой?», он отшучивается деликатно: «Да грешил больше меры». «Дядь Витя, а чем грешил?» «Да в стояка слишком часто этим самым занимался!» Бездельники и отвянут после такого-то ответа.
Бывает, идешь себе по заснеженному льду, привыкаешь к монотонности береговых красок, и вдруг вспыхивают на кустах свиристели – шумные и развеселые. Мостотрядовская-то жизнь тоже с вызовом, и тоже, чего уж, прихрамывает. Но духа не теряет. Не падает. Может, потому
