Люди без внутреннего сияния - Йенте Постюма

Огни в зале погасли, занавес открылся, спектакль начался. У одного из актеров, которому я пожимала руку, лицо было в черном гриме, а уши — с длинными острыми кончиками. Это был Мефистофель. Другой, менее известный актер играл Бога. Он был в блестящем костюме, чем-то похожем на мой диско-наряд, только он был не в шортах, а в брюках, и не розовых, а белых. Мефистофель рычал и кудахтал. Тут появился профессор Фауст, другой известный актер, который так гоготал надо мной. На сцене он в основном орал. Время от времени к ним выходила какая-то женщина, которая визжала так громко и пронзительно, что приходилось закрывать уши руками и от стыда прятать лицо в подушку. Фауст с восторгом смотрел на визжащую женщину. Дьяволу она тоже нравилась. Я этого не понимала, потому что моя мама была намного красивее. Но она должна была выйти позже. Я не знала точно, когда именно. В программке ее имя стояло в списке имен после слова «шлюхи». Моя мама ужасно радовалась этой роли, это была ее первая роль после моего рождения. До того, как я появилась на свет, она сыграла в нескольких пьесах и телесериалах, и тогда ее даже узнавали на улице. Но теперь уже нет.

«Я должна постараться, — повторяла она все время. — Если я сейчас не смогу обратить на себя внимание, этого уже никогда не случится. Тогда мне лучше умереть». Вообще-то она довольно часто это говорила — что хочет умереть. Накануне премьеры она бродила по дому как привидение. Я никогда еще не видела ее настолько не сияющей.

Чтобы ее порадовать, я все время повторяла, что она красивей всех на свете. Мой отец пытался ее успокоить, уверяя, что все будет хорошо, что она будет на сцене совсем недолго и что текста у нее всего пара строчек, но это ее только злило. Один раз я спросила, чего она так боится. И тогда она улыбнулась. «Я никогда не боюсь», — сказала она.

А я тем временем стала волноваться. Когда же наконец появятся шлюхи? Того, что мне ужасно хочется писать, я старалась не замечать. Может быть, мне удастся незаметно пробраться через весь зал в туалет в фойе. Где-то с краю позади меня тускло горела надпись «выход». Но выйти сейчас я не могла. Если бы я пропустила выступление моей мамы, она была бы страшно разочарована. Она же не просто так взяла меня с собой, да и такси было дорогое. Я покачивала крепко сжатыми ногами.

«Подумай про каникулы», — говорил мой отец, когда я плохо себя чувствовала. Сейчас я тоже попыталась это сделать. Я стала думать о божьих коровках, о том, как блестит на солнце мой диско-костюм, о большой стеклянной банке с карамельками в магазинчике во французском кемпинге, о длинной очереди голых людей в кассу. Одетыми там были только кассирша и я.

Но все эти мысли не помогли, писать хотелось ужасно. Я напрягла все мышцы так сильно, что меня затрясло. На сцене запел ангельский хор. Голоса звучали так высоко, легко и чарующе, что я расслабилась. Ощущение было странное, как будто я сплю. Сиденье сначала потеплело, но очень быстро стало холодным и мокрым. Я подумала, что никто, возможно, ничего не заметит, если не шевелиться, так что я просто уставилась на сцену, вцепившись в подушку.

А что, если моя мама выйдет именно сейчас, вдруг подумала я, и увидит, что я описалась прямо в первом ряду. Что, если она испугается и собьется? Тогда все будет испорчено. Тогда она захочет умереть.

— Пожалуйста, Боженька, — прошептала я. — Сделай меня невидимой.

Может, он спрячет меня в одной из черных коробок и посадит сверху тролля? Визги на сцене становились все громче, а я все сильнее прижимала лицо к подушке. Даже резкий запах мочи как будто стал не таким резким.

Меня напугало странное ржание, и я только успела увидеть, как моя мама умчалась в кулисы. Мефистофель прогремел что-то непонятное и сделал в ее сторону пару хватательных движений. Бог в белом диско-костюме наблюдал за происходящим на расстоянии. «Почему он ничего не делает?» — подумала я, прежде чем встала и начала в темноте пробираться к выходу.

— Тебе понравилось? — спросила меня мама в фойе, когда все закончилось. Она отпила большой глоток вина и беспокойно посмотрела по сторонам.

Мое красное платье успело высохнуть, но пахло до сих пор странно, а ноги были липкими. Я судорожно отодвинулась от мамы, раздумывая над ответом.

— Да, — сказала я наконец.

Моя мама тем временем уже повернулась ко мне спиной и не сводила глаз с двери, из которой только что появились исполнители главных ролей. Она замахала им и крикнула:

— Ребята, сюда!

Они помахали ей в ответ и направились к бару, к актрисе, которая так визжала на сцене. Она была ужасно веселой. А когда говорила, все время клала свою руку на руку Мефистофеля, который уселся рядом с ней.

— Эта женщина слишком много пьет, — сказала моя мама. — А потом творит не пойми что.

Я представила себе, как эта актриса скоро описается на барном стуле прямо в нарядном брючном костюме, и почувствовала огромное облегчение, как только моя мама предложила поехать домой.

Рождественская история

Вечером накануне Рождества моя мама всегда убегала в гараж махать руками перед лицом. Так она сдерживала слезы. Каждый год она покупала цесарку и набивала ее смесью из телячьего фарша, густого трюфельного соуса собственного приготовления и лисичек, за которыми она ездила на фермерский рынок в соседнюю деревню на велосипеде, потому что машину днем забирал папа. И каждый год, доставая птицу из духовки, она кричала, что та не удалась. Это меня злило. Потому что она готовила божественную цесарку. Иногда я поддакивала ей, да, она и в самом деле не удалась, но ничего страшного. Я делала это, просто чтобы посмотреть на мамину реакцию.

В первый раз, когда я действительно сильно рассердилась, я схватила полбуханки хлеба, упаковку вареной колбасы и кусок сыра, засунула все это в котомку и отправилась на все четыре стороны. Мне тогда было лет девять. Котомку я смастерила сама из старого платья, резинки для волос и палки, точь-в-точь как дети из моей любимой книжки. В ней две сестры и двое братьев скитались с котомкой по Нью-Джерси после того, как мать бросила их на парковке. У них