Люди без внутреннего сияния - Йенте Постюма
В тот рождественский вечер, когда я с котомкой оказалась на улице, мир был укрыт одеялом из снега. Тусклый свет уличного фонаря бросал на турник и какательную полянку романтичные тени. Я рассчитала, что на половине буханки, упаковке колбасы и куске сыра смогу продержаться три дня, если буду пропускать обед. А если растопить в ладошках снег, у меня будет вода. В соседском доме маленький мальчик стоял на табуретке у кухонной столешницы, пока его мама готовила рождественский ужин, и колотил кулачками по большому комку теста. Я встала под фонарь и начала ждать, пока он на меня посмотрит, но он не обернулся. Мне пора, догадалась я. И тут на улицу вышел мой отец.
— Пойдем прогуляемся? — предложил он.
После ужина мы три раза сыграли в «Не злись, приятель», и мне разрешили не спать допоздна.
Моя мать совершенно не выносила, когда я называла ее лгуньей. Так у нее как будто выбивали почву из-под ног, говорила она. Поэтому я решила верить в ее ложь. Только в Рождество у меня это не получалось, особенно если у нас были гости.
За несколько дней она начинала нервничать и ворчала на моего отца, если он ковырял в носу или надевал короткие носки. Она все время вздыхала, что у нее куча дел и ей совершенно не до гостей, хотя именно она позвала этих людей к нам. А еще она очень плохо спала. С каждым утром круги под глазами было все труднее замазывать, мать стонала, стоя перед зеркалом, и говорила, что она к тому же слишком толстая. Если бы я принимала все ее слова за правду, получилось бы, что все в моей маме было не так.
Ей очень хотелось, чтобы я была особенной, вундеркиндом вроде Моцарта или даже Иисуса. И она прилагала все усилия, чтобы убедить в этом окружающих. Но если ты сама не очень-то удалась, то и твой ребенок родится не совсем удачным. Тут ничего не поделаешь.
Мой папа был тоже не так чтобы сильно удавшимся. Мама говорила, что могла бы заполучить огромное количество мужчин гораздо лучше него, в том числе одного симпатичного коренного американца из Висконсина, который владел шикарными отелями на разных континентах. Но она все равно выбрала моего отца, долговязого нидерландского студента-медика в очках в толстой оправе. Они познакомились в кафе, куда она часто ходила девчонкой. Он подрабатывал там за барной стойкой. Он не был барменом-красавчиком, он не был даже обаятельным. Это она подчеркивала особенно часто. Он был неприметным барменом, который тщательно наводил порядок у себя за стойкой и успевал вовремя наполнить ее стакан, пока за ней ухаживали другие мужчины. Коренной американец позвал ее жить с ним в Нью-Йорке. Он планировал приобрести отель «Челси». А еще он был лично знаком с Бобом Диланом, даже говорил с ним несколько раз.
— И ты не решилась? — спросила я маму несколько лет спустя.
— Конечно, решилась! — сказала она.
Мой папа часто включал в кафе Боба Дилана и тихонько подпевал ему в тот вечер, когда коренной американец исчез навсегда. Мой папа знал наизусть все тексты и, чтобы произвести впечатление на мою маму, пропевал каждую фразу чуть раньше самого Дилана, как будто суфлировал ему. Это сработало. Именно в тот вечер моя мама посмотрела на моего отца и увидела его. Спустя два года она поселилась с ним в кирпичном доме на задворках, у какательной полянки с турником. Ради того, чтобы родить ребенка. Потому что я была уже в пути.
Когда на Рождество к нам приходили гости, вранье моей матери приобретало феноменальный размах. Она смеялась по любому поводу, хотя явно скверно себя чувствовала, особенно из-за того, что цесарка в очередной раз не удалась.
— Обычно она вкуснее, — всегда говорила она.
— Но она ведь каждый раз не получается! — всегда удивлялась я.
Тогда она снова смеялась и щипала меня под столом за руку так сильно, что у меня выступали слезы.
Приняв все комплименты в адрес своего блистательного блюда, она обычно переводила разговор на меня и мой новый невероятно прекрасный рассказ, который я только что написала. Она обожала рассказы.
— Ну давай же, почитай нам, — говорила она.
На самом деле она повторяла это как минимум раз в месяц, когда у нас были гости. Если я отказывалась, она начинала настаивать.
— Ну пожалуйста, — повторяла она снова и снова, — сделай это ради меня.
Гости, которые до этого сидели вальяжно откинувшись на спинки стульев, начинали нервно ерзать, и, чтобы не уронить лицо моей матери, я соглашалась, вставала и, сжав за спиной кулак, читала рассказ о кончине золотой рыбки, или о бедной сиротке с четырьмя с половиной гульденами в кармане, или о нацистах и холокосте. Но в тот рождественский вечер, когда мы сидели за столом с серебряными приборами, разноцветными свечами и бумажными ангелочками, я не выдержала.
— Сама и читай! — закричала я. — Возьми и сама напиши свой дурацкий рассказ!
После этого моя мать убежала в гараж махать перед лицом руками.
Пару лет спустя я выяснила, что моя мать вовсе не была неудавшейся. Я увидела на старых фотографиях, что она не была толстой. А в платяном шкафу под стопками ее белья я нашла исписанную тетрадку в клеточку. Она писала потрясающие рассказы. «Лгунья!» — закричала я, но она меня не услышала. Она лежала в постели внизу, в гостиной, и была уже тяжело больна. Мой отец отправил меня наверх принести ей чистые трусы, потому что ее пора было подмыть.
В одном из рассказов она описывала, как нарочно давала своей матери, моей бабушке, читать некрологи молодых людей, только чтобы посмотреть, как та начнет плакать. Потому что бабушка легко плакала, даже над некрологами детей сатаны, которые не верили в Истину. Моя мать и ее родители в нее верили. Они втроем ходили
