Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский

– Сколько ему лет? – с трудом подбирая слова, повторил он по-арабски.

– Пятнадцать.

Офицер повернулся к Аркадию Натановичу:

– Возьмите его тоже.

Аркадий Натанович растерянно повернулся и положил руку на плечо мальчика, в которого тут же вцепились с двух сторон старуха и одна из женщин, и обе сердито и умоляюще залопотали. Аркадий Натанович не знал, что делать, но ему уже спешили на помощь. Мальчика вывели в коридор, стянули запястья пластиковым шнуром, завязали глаза и помогли сесть на пол, прислонив спиной к стене. Обыск продолжился.

Когда минут через пятнадцать Аркадий Натанович, бесцельно бродивший по дому, с интересом разглядывая особенности незнакомого быта, вернулся в коридор, он увидел, что мальчик извивается у стены, мучительно кривя губы. Кфир наклонился к нему, проверил пульс. «Немного перетянули, но кровь циркулирует, значит все в порядке» Растер ему руки: «Придется потерпеть». Обыск уже закончился. Мальчика подняли с пола и вывели на улицу. Двое мужчин, тоже со связанными руками и фланелевыми повязками на глазах, сидели во дворе. Выйдя на улицу, мальчик сказал что-то, и выражение лица крупного мужчины, до тех пор безразлично сидевшего, резко изменилось. Он попытался встать, но один из солдат надавил ему на плечо, вернув на место. Повернув незрячее лицо в сторону мальчика, он что-то торопливо говорил ему дрожащим от беспокойства голосом…

После того, как задержанных увели, они продолжили свой путь. В эту ночь обыскали еще два дома, один из которых оказался мечетью. Аркадий Натанович, наверное, на всю жизнь запомнит настороженный, виток за витком, подъем по нескончаемой винтовой лестнице на вершину минарета, пока дуло оттягивавшего правую руку автомата не уперлось в звездное небо.

То что скрыто в листве

Противник не показывался, не было сделано ни единого выстрела, но напряжение висело в воздухе. По дому передвигались избегая оконных проемов, пригибаясь и переползая от укрытия к укрытию. Они существовали будто в чужом, тягостном сне, мучительно пытаясь постичь его законы.

Снайпер Паша, студент японистики Иерусалимского университета, закончив оборудовать снайперскую точку, прислонился к стене и достал сигарету. Подержав некоторое время, он поднес её к носу, медленно втянул ноздрями воздух, и со вздохом вернул в карман. Наклонив свою лобастую, бульдожью голову, он вдруг стал рассказывать неторопливым, густым голосом историю из старинной хроники «Конзяку моно-готари».

Первое время Аркадию Натановичу было трудно сосредоточиться, до того сюрреалистичным казалось казалось ему немыслимое сочетание рассказа, рассказчика, слушателя и декораций: вот он сидит на голом бетонном полу дома, на окраине лагеря беженцев, недалеко от Дженина и слушает неторопливый голос, пересказывающий на пиджин-рашен историю, происшедшую в средневековой Японии. Но постепенно, экзотический аромат, пробивавшийся сквозь необычные обстоятельства места и времени захватывал его и погружал в далекий, давно ушедший мир, где звучали имена древних аристократических родов Тайра и Фудзивара, мгновенным блеском высверкивала выхваченная из ножен сталь, медленно распускалось темное пятно на вишневом хаори…

Щедро сдабривая свою речь пряными выражениями Паша рассказывал о том, как Тайра-но Корэмоти, по прозвищу «генерал Ёго» повздорил со своим соседом из-за земельных угодий, как уговорившись решить спор на поле битвы, они собрали армии, но противник Ёго не явился, и когда тот распустил свою армию, вероломно напал на него; о том, как благодаря преданности своих самураев, Ёго удалось спастись и отомстить врагу. Вишенкой в этом торте была притороченная к седлу голова коварного Фудзивара-но Морото.

«Они, блядь, плакали, когда увидели своего господина живым, – говорил Паша, вытирая пот с лица своей жирной, короткопалой рукой. – Этот пуштак Ёго, расстреляв все стрелы, выскочил из дома, в женском платье, укрываясь в клубах дыма, и спрятался в озере. А потом, со своими шестьюдесятю самураями, атаковал эти пятьсот кексов, которые обожрались и легли покемарить, решив, что все закончено и жизнь удалась.»

Паша тяжело вздохнул и погладил приклад своей винтовки.

«Вот кто умел выполнять долг, а не сопли расспускать».

* * *

А уже через несколько дней, на очередном витке этой странной войны, они вернулись на исходную точку – в тот самый мошав, откуда вышли две недели назад. Стояли прозрачные, ясные дни. В воздухе чувствовалась весна, и весеннее, молодое чувство радости жизни росло в каждом из них, несмотря на усталость, грязь и неопределенность.

Используя паузу в боевых действиях, многие резервисты, жившие недалеко, ездили домой и возращались через несколько часов умиротворенные, порозовевшие, благоухающие шампунем. Изойдя от зависти к этим счастливчикам, они, за неимением лучшего, отправились всей компанией к Полонскому, жившему в кибуце неподалеку.

Аккуратные белые домики, красные черепичные крыши, выглядывающие из зелени. Из дома вышла пожилая худощавая женщина, в свободной одежде. Сдержанно улыбаясь, она неторопливо пошла им на встречу по усыпанной гравием дорожке, обсаженной с обеих сторон розовыми кустами. Из-за ее спины вырвалась большая светло-рыжая собака, и взвизгивая от счастья, прыгнула передними лапами на Полонского. Тот зажмурившись и вертя головой, чтоб не лизнула в губы, трепал ее за уши.

– Фу, грязный какой! – сказала мать Полонского, обняв его, и потом, повернувшись к ним: Меня зовут Ривка. Идемте, скорее, в дом. Выкупаетесь, и будем кушать.

Пройдя через калитку, ступив на гравий обсаженной розами дорожки, они почувствовали всю неуместность здесь своих ссутулившихся, обвешанных оружием фигур, грязных, небритых лиц, пропотевшей и замасленной формы. Стараясь ничего не запачкать, вошли в дом.

– Чувствуйте себя как дома, – сказала Ривка. – Один душ у нас здесь, а другой на втором этаже. Так что, двое первых могут уже идти.

Человек, моющийся каждый день, не может даже представить себе какое острое наслаждение может доставить вода человеку, также привыкшему каждый день мыться, и лишенному такой возможности в течении недели. Стоя под горячими струями, Аркадий Натанович чувствовал, как тело, бывшее в последние дни всего лишь инструментом для выполнения разнообразных задач – снова становится самоценным. В обычной жизни тело – источник множества ощущений, приятных или болезненных, но имеющих самостоятельную ценность. Нам бывает холодно или жарко, мы испытываем голод, жажду, усталость и получаем физическое удовольствие от удовлетворения потребности в пище, воде, отдыхе или движении. В армии же тело превращается в инструмент. Его поют, кормят и дают отдохнуть, чтобы он не сломался и находился в рабочем состоянии, так же, как чистят и смазывают оружие. И как от любого инструмента, от тела солдата ожидают, что оно будет продолжать свою работу, даже если не будет достаточно есть или спать – продолжать, преодолевая голод, усталость и боль.

И вот, оттаивая под струями воды, проступая под слоем грязи и