Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский
Одна из комнат, через чью стену нужно пройти, используется под хлев, в котором сгрудились десятка два овец. Они пробуют вывести овец из комнаты. Хватают живые, остро пахнущие клубки шерсти и выталкивают наружу. Но вытолкнутые овцы возвращаются. Выводишь одних – возвращаются другие, выводишь других – возвращаются первые. Оживленные и раскрасневшиеся солдаты со смехом играют в эти живые пятнашки. Под шерстью пальцы чувствуют теплоту и биение жизни.
Высокий майор, кивком подбородка, прерывает возню с овцами:
– Эй, убери уже их отсюда!
Хозяин дома нехотя берет барана за длинное розовое ухо и выводит его из комнаты. Все стадо, торопясь и отталкивая друг друга, устремляется за ним.
Вот так все просто. Освободившуюся стену начинают готовить к взрыву.
Пока саперы работают можно отдохнуть, а потом все начинается снова: пролом в стене, бетонная пыль, двери, стены, глаза… Рутина повторяющихся действий притупила внимание настолько, что Аркадий Натанович даже не услышал взрыва. Он только почувствовал, как что-то с силой швырнуло его на землю, и сразу потянуло вверх – выше и выше, в резко разлившейся тишине. Он повис над плоскими уродливыми крышами и смотрел на свое тело, лежащее навзничь в пыльном переулке. То, что он видел внизу, совсем не было страшно, он испытывал к этому не больше чувств, чем к сброшенной ненужной одежде. Там, где он был сейчас, не было ни звуков, ни эмоций – только небывалый покой. Время замерло, он не знал, как долго продолжалось это состояние, пока его не нарушило ощущение беспокойства, возникшее исподволь, как неприметный зуд и постепенно нараставшее. С ужасом он почувствовал, что неподвижно лежащее внизу тело притягивает его, что он наливается тяжестью и падает… На секунду стало темно, а потом он закашлялся и открыл глаза. Он снова ощущал тяжесть тела, оседавшая пыль слепила и мешала дышать, он чувствовал ее вкус во рту. В ушах звенело, и сквозь пелену этого звона прорывались крики, звуки рации, дробь отдаленных одиночных выстрелов. Оттолкнувшись от земли локтями, он приподнял верхнюю часть тела. Рядом с ним неподвижно лежал кто-то: правая нога вывернута под неестественным углом. Он попытался рассмотреть кто это, но черты под наехавшей на лоб каской будто распадались, не складывались в человеческое лицо. Он мучительно всматривался, зная, что еще мгновение, еще последнее усилие – и распадающиеся черты сложатся в хорошо знакомое лицо. Но раньше, чем это произошло, то, что должно было быть лицом раскололось и из его глубины вырвался утробный, непереносимый звук, и Аркадий Натанович даже обрадовался, когда другой голос, человеческий, прокричал над самым его ухом: «Носилки!»
Круг замкнулся
– Какие молоденькие… – произнес по-русски женский голос. – Не могу на это смотреть. И самое ужасное, что нет никакой надежды на то, что это последние жертвы. С нашими соседями…
Он мог бы, наверное, вечность сидеть так, уйдя в ощущения. Обжигающие прикосновения жареного мяса, ледяное покалывание кока колы, звуки песни с тягучими восточными модуляциями, плывущей в душном воздухе, загустевшем от испарений кипящего масла и людских тел. Сидеть, давая этому шуму, этим запахам, мельтешению лиц обтекать себя, оставаясь безмятежным, погруженным в себя островом. Как прекрасна может быть даже дешевая забегаловка на замызганном автовокзале! Женский голос нарушил его медитацию, он доносился от соседнего столика, прямо за его спиной.
– О чем говорить с людьми, стремящимися к смерти? Слишком много в них тьмы. Они не любят жизнь также как мы, – женщина, судя по всему, вещала с полным ртом: слова, спотыкаясь, преодолевая сопротивление размалываемой пищи, прокладывали путь наружу, к собеседнику, дававшему о себе знать, в основном, покряхтывающими и покашливающими звуками. – Мы, поднимая бокал, провозглашаем: «ле-хаим!» – за жизнь! – а они, не моргнув глазом, посылают своих детей на смерть. Все же, права была умница Голда, когда сказала, что мир наступит только тогда, когда они научатся любить своих детей больше, чем ненавидят нас…
– Да нет же, поймите! – нетерпеливо, с долей раздражения, прервал ее надтреснутый мужской голос. – Вы же умная женщина, а занимаетесь словоблудием. Оставьте уже их в покое, с их темнотой, грязью и первобытной жестокостью. Не в них тут проблема, а в нас. И именно в нашем пресловутом жизнелюбии, которое не что иное, как слабость. А слабости здесь не прощают. Залог выживания в том, чтобы быть сильным, – голос был блеклым, смодулированным, срывавшимся то и дело в высокое попискивание. – А сила зиждется на готовности платить цену за землю, на которой мы живем. И цена эта никогда не может быть слишком высокой – это нужно понимать. А мы тут сопли разводим: гибнут солдаты! Какой ужас! Нужно это прекратить! И вот мы уступаем и уступаем, потому что у наших ублюдочных миротворцев попросту кишка тонка, чтобы драться за свою землю, как это делали наши предки, как это делали «Эцель» и «Лехи», чей фольклор, между прочим, проникнут жертвенностью, готовностью отдать свою жизнь…
Аркадий Натанович поднялся и стал пробираться к выходу, бросив по дороге взгляд на столик, к которому сидел спиной. Женщина лет пятидесяти с круглым лицом, в сиреневом берете, кокетливо сдвинутом на левое ухо, орудовала зубочисткой, нависая над ней торчащими верхними зубами. Мужчина примерно того же возраста, маленький, с выпиравшим брюшком и обрюзгшим лицом, с очень красными, лоснящимися губами, обрамленными аккуратно подстриженной серой бородкой. На столе лежала сегодняшняя газета, с фотографиями погибших в только что завершившейся операции. На газету выпал из питы кусочек мяса, от которого расползалось масляное пятно, захватывая все новые лица.
«Боление за судьбы страны между двумя сытыми отрыжками», – брезгливо подумал Аркадий Натанович, усаживаясь на скамейку автобусной остановки.
«Сила», «цена», «тьма и свет» – все это находилось по ту сторону действительности, не имело отношения к темным улицам, глухим окнам, давящему свинцовому небу; к зловонной тесноте лагерей беженцев, горько-сладкому запаху Самарии; к страху, усталости, ожиданию, к медленно оседающей каменной пыли – к тому миру, который корчился, дышал, страдал всего в нескольких километрах и в сотне световых лет отсюда. «Единственно подлинные мысли –
