Несбывшаяся жизнь. Книга первая - Мария Метлицкая

– Ты думаешь, мне это просто – открыть рот и сказать эту фразу? – Полечка расплакалась. – «Отдадим в Дом малютки, и дело с концом»? Мне в сто раз тяжелее, чем тебе. В миллион раз тяжелее. Но я человек практичный и все понимаю. Я не вытяну, да и сколько мне осталось. Папашу этого чертова… – Полечка махнула рукой. – Ты права, искать глупо, а надеяться еще глупее.

Полечка посмотрела на Лизу умоляющим взглядом.

– Лиз! Ты думаешь, эта стерва не вернется?.. А вдруг заскучает по Анечке, вдруг сердце начнет рваться? Ну вдруг, а? Очухается, придет в себя… Ну должно же быть что-то человеческое в этой заразе? Ну хоть что-то, хотя бы инстинкт?..

Лиза пожала плечами.

– Про инстинкт не знаю, но знаю Ритку… Не нужно ей это, понимаешь? Ни материнство, ни дочка, я же видела. Ну бывает же, что нет материнских чувств. И потом. Моя мать… Она за мной – вернулась?

– И все-таки, Лиза, – твердо сказала Полечка. – Документы собирать начнем, на это время нужно, за неделю не соберешь. Васильич подключится, без него вряд ли. А там – вдруг очухается?

– Да, Полечка. Вдруг.

Полечка повеселела. Неужели и вправду верила, что Ритка может вернуться? Да и где она, эта Ритка? Где ее носит? Где ночует, что ест, на что живет? Что у нее в голове? А может, и вправду – нашляется, нахлебается и вернется?

– Я здесь заночую, – сказала Полечка. – А утром заберу Анюту к себе, Васильич согласен. Сказал, что машину пришлет. Ты завтра рано уйдешь?

– Завтра воскресенье, Полечка. Завтра я дома, помогу.

– А вдруг ее удочерят хорошие люди? А, Лиз? Такое же бывает? – всхлипнула Полечка. – Бывает же, а?

– Бывает, – ответила Лиза. – Конечно, бывает. Иди, Полечка, отдыхай.

Ночью Лиза мучилась.

Как Полечка справится? Ведь видно, что еле живая. Ходит медленно, садится с усилием, встает с еще большим… Господи, Полечка-Полечка! Пышнотелая веселая Полечка! Что с тобой стало… А ведь Ритка видела, что мать болеет. Видела и… ни о ком не подумала – ни о матери, ни о дочери.

«Бедный ребенок, бедная Полечка… Бедные все. Как с этим жить? Как жить, когда своими руками – и в детский приют? Это я во всем виновата – настояла бы, поругалась бы с ними насмерть, отговорила бы Дымчика – и ничего бы не было. А теперь мой грех на всю жизнь. Я виновата не меньше, чем все остальные. Нет, больше – лучше всех понимала, что хорошего ждать неоткуда».

* * *

Утро было туманным и хмурым. Тоскливым, как похоронный марш.

«Какой с них спрос, с этих-то. Моя вина. Стыдно и страшно», – думала Лиза, собирая детские вещи. Соски, бутылочки, коробки с детским питанием, терочки для фруктов, остатки кефира и творожка с детской кухни…

Она подмыла Анюту, покормила ее. Девочка была весела и довольна, хватала Лизу за нос, теребила волосы, требовала бутылочку от каши, шмякнула ее об пол, рассмеялась и осталась довольна.

Лиза зашла в комнату и увидела Полечку. Разобранная и непричесанная, та сидела на диване, уставившись в одну точку.

– Тебе плохо? – испугалась Лиза.

Полечка медленно подняла голову.

– Мне теперь всегда плохо, Лизка. Я и забыла, когда было хорошо. Все тяжело, все с трудом. А помнишь, какой я была?

Лиза кивнула.

Полечка усмехнулась:

– Конь-огонь, да? Вскочу пораньше, напеку пирогов, наварю борща, сбегаю в магазин, вернусь – и бегом на работу. И там целый день кутерьма: клиенты, рецепты, касса, туда-сюда – уставала, конечно, но… Посижу после смены, попью чайку – и готова к новым подвигам! Губы накрашу, волосы начешу, взобью попышнее, влезу на каблуки, косыночку на шею… Помнишь, как я любила косынки? Красные, синие, желтые. В горох, в полоску, в цветочек. И как они мне шли, помнишь, Лизка!

Полечка задумалась, глядя в стену бесцветными глазами. Смотреть на нее было больно.

– Всю жизнь крутилась, ни на минуту не останавливалась. Киношка, магазины, очереди, – и все после работы, после тяжелой смены… И всегда улыбалась. Неохота было, а улыбалась. Черно на сердце, ан нет, скрываю. Никому, ни о чем, даже приятельницам на работе. Они завидовали: только у нашей Полечки все хорошо! Только наша Полечка всем довольна! И клиенты в мое окно встать старались – знали, что не обхамлю, улыбнусь, расспрошу, посоветую, помогу… «Полиночка! Вы наш ангел! Полечка, вы чудо! Полечка, если бы не вы!»

Лиза стояла, не в силах пошевелиться. В носу у нее свербило. А Полечка продолжала, монотонно, тихо:

– И никто не знал, что у меня на душе. Как я страдала по своему Толику, как боялась новой любви. Как не хотела замуж, пока Ритка была ребенком, – не дай бог обидит, порушит наше бабье царство… А были хорошие мужички, были. А я все профукала, всю свою жизнь. Думала, все мои жертвы ради дочери, только чтобы ей было комфортно и спокойно. И вот результат.

Полечка усмехнулась и, помолчав, горько вздохнула:

– А когда за Васильича пошла… Тогда мне, по правде говоря, это было уже и не нужно. В молодости, в самом расцвете, от мужиков отказывалась, а сейчас-то – чего уж… Одиночества испугалась. Уйдет Ритка, и останусь одна – вот и пошла за Васильича. Думаешь, радости было много?

Полечка покачала головой.

– Да никакой. Никакой не было радости. Два пожилых, поживших и усталых человека. Два человека сошлись из-за своих страхов. Страха одиночества, страха болезней. Кто вызовет скорую, кто подаст лекарство, кто будет ездить в больницу… Нет, это тоже неплохо, но… Надо было привыкать к новой жизни, а привыкать не хотелось. Не хотелось менять привычки, приспосабливаться к чужому мужику. Думала – а на черта мне? Комната есть, деньги отложены, тряпок в шкафу – не сносить. На черта мне этот старик? Ладно, думаю, попробую. И знаешь, все оказалось… – горько усмехнулась Полечка, – не так уж и страшно. Привыкла. Мы, бабы, ко всему привыкаем.

Полечка тяжело, натужно дышала. Но она впервые говорила откровенно и не продолжать уже не могла.

– Да и не в барак шла: в трехкомнатную, отдельную. Водитель когда надо, спецполиклиника. Спальня у меня появилась – красивая, румынская, из натурального дерева. Кровать – аэродром! Матрас – сказка! Правда, рядом, на расстоянии вытянутой руки, храпит чужой пожилой человек. Неплохой, но… чужой и ненужный. И зубы эти в стакане, и все остальное… Ладно бы смолоду, понимаешь? Когда сходишься смолоду