Циньен - Александр Юрьевич Сегень

В зале зависла пауза, после которой все участники съезда громко захлопали в ладоши, поддерживая Мао Цзэдуна. Сневлит и Никольский выслушали переводчиков и с еще более недовольным видом смотрели на аплодирующих делегатов, не хлопая.

— Пришло время молодых и смелых! — воскликнул Мао.

Тем временем Ронг и Ли, прогуливаясь вокруг дома Ли Ханьцзюня, подошли к очень живописному саду камней, устроенному около высокой стены, увитой густым плющом с толстыми стеблями.

— Как красиво расположены здесь эти камни, — сказала Ли.

— Вообще-то сады камней — японское изобретение. Ли Ханьцзюнь позаимствовал его после путешествия в Японию, — поведал Ронг, присаживаясь вместе со своей молодой женой на скамейку.

— Теперь мы с тобой муж и жена, и я хочу наконец узнать, кто ты, — сказала Ли.

— Ты во всем необыкновенная, — засмеялся юный супруг. — Все люди сначала узнают друг о друге, а потом женятся.

— Просто я сразу очень захотела стать твоей женой, а потом узнать о тебе всю правду, даже если она окажется ужасной.

— Почему она может оказаться ужасной?

— Мало ли... Может, ты убийца или еще хуже.

— Нет, я не убийца... — Ронг задумался. — Но я пока никто.

— Никто? Ты уже мой муж!

— Ты права. Это хорошее начало, чтобы из никого стать кем-то. В коммунистическом гимне так и поется: «Кто был ничем, тот станет всем». Итак, первый камень в моем саду камней заложен — это моя женитьба на тебе.

— Можно сказать, первая глава романа написана. Кстати, слово «роман» по-русски звучит точно так же, как твое новое имя — Роман.

— Вот как? Забавно.

— Итак, каково твое прошлое? Твои родители?

И Ронг принялся рассказывать:

— Двадцать один год назад, когда начался новый век, я родился в Ситане, городке, расположенном неподалеку от Шанхая. Там очень красиво, много каналов, и иностранцы называют Ситан китайской Венецией. По каналам плавают лодки, рыбаки без устали ловят рыбу, как большинство моих предков. Но мой отец нашел в себе таланты кулинара и стал поваром в одном из ситанских ресторанчиков, где и сейчас работает. А мать занимается вышивкой, она прекрасно вышивает картинки — виды Ситана, каналы, в которых отражаются крыши домов и лодки. У нее хорошо получается, картинки имеют спрос. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, родители скопили сумму денег, достаточную, чтобы отправить меня в Париж. Отец хотел, чтобы я научился искусству французских поваров и привез это искусство в Ситан, где бы я смог тоже стать поваром и готовить французские блюда, чтобы иностранцы были довольны. Так семь лет назад я попал в столицу Франции. Поначалу пришлось работать мойщиком посуды, уборщиком, официантом, и лишь потом меня стали мало-помалу подпускать к кухне. В это время в России продолжалась революция, и о ней все только и говорили. «Кто был ничем, тот станет всем». И мне это понравилось. Приезжающие в Париж китайцы сообщали о том, что и в Китае скоро грянет революция.

— В Париже много китайцев?

— Немало. Еще перед большой войной французам лень было самим рыть траншеи, и они позвали наших. Более ста тысяч рабочих прибыли тогда во Францию, многие из них осели в этой стране. Когда война кончилась, в Париже прошла конференция стран-победительниц. Китайцы ждали, что немецкие колонии в Китае будут возвращены Китаю, но этого не случилось, их отдали Японии. Такое предательство настроило нас против французов. А тут еще из России стали приезжать восторженные молодые китайцы, опьяненные происходящей там революцией. Они говорили, что надо делать революцию и у нас в Китае. Они говорили, что надо ее делать, покуда мы молоды. И тогда я подумал: «Там молодежь будет творить новую жизнь, а я здесь буду мыть тарелки и учиться французской кулинарии? Для чего?» Так у меня созрел план вернуться в Китай. И я вернулся. Вот тебе вся моя жизнь, не слишком уж увлекательная.

— Но это и хорошо, — откликнулась Ли. — Наша жизнь начинается с самого для нас главного — с обретения друг друга. Ведь и у меня нет за плечами груза прошлого, все начинается с чистого листа. Когда мне было три года, в Москве полыхало пламя восстания и всюду чувствовалась тревога. Возможно, это пламя поселилось с тех пор во мне, я ощущаю его в своих жилах. Но я ненавижу революцию. Она убила государя Николая, самого хорошего в мире человека. Он был моим восприемником при крестинах. Мне бы очень хотелось жить не здесь, среди побежденных белогвардейцев, а там, в России, среди победителей. Но я не смогу простить большевикам казнь государя. Как не могу простить белым, что они в семнадцатом году отреклись от своего царя. Поэтому — Париж так Париж. Я не вернусь уже к родителям. Напишу им душевное покаянное письмо, и мы с тобой отправимся в Париж. Ведь так, мой милый?

— Так, моя милая.

* * *

В парке Хуанпу было довольно многолюдно. В лодке по озеру, тому самому, в струях которого нынче ночью крестился Мяо Ронг, теперь плыли Трубецкой, Арнольд и сыщик Рогулин. Арнольд налегал на весла. Лодка приблизилась к водопаду. Сидящие в ней даже не догадывались, что отныне этот водопад носит название Лиу де Аи — Струи Любви.

— Его зовут Ли Ханьцзюнь, — докладывал сыщик. — На вечеринку он пришел с тремя приятелями. Полагаю, они могли совершить поджог.

— А заодно умыкнуть невесту полковника Трубецкого, — прокряхтел Гроссе.

— Слежка за домом Ли Ханьцзюня установила, что там происходят некие подозрительные собрания молодежи, — сообщил Рогулин.

— Значит, надо нагрянуть и повязать там всех, — сказал Арнольд.

— Не так все просто, — возразил сыщик. — Ли Ханьцзюнь богат, нанял полицию, чтобы она охраняла его и его гостей.

— Что же делать? — спросил Трубецкой.

— Вам нужно прибегнуть к помощи французской полиции, — ответил Рогулин, — поскольку дом Ли Ханьцзюня находится на территории французской концессии. Надо испугать французов тем, что там могут собираться националисты, которые намереваются затеять резню всех иностранцев, как во время Боксерского восстания.

— Хороший совет, господин Шерлок Холмс. Мы так и сделаем!

* * *

Наступил вечер.