Дом из парафина - Анаит Сагоян

Я думал, все: перемены на этом закончатся. А потом мир стал совсем другим. Раньше вот – есть на вечер хлеб и свеча: съел, задул, все дела. Радость и тоска были так же далеки друг от друга, как голод и сытость. А теперь то ли хорошо тебе, то ли тошно – хрен ведь поймешь. Запиваешь легким алкоголем, потому что хорошо. Заливаешь в себя тяжелый – значит, чтобы тошноту сбить.

– Через восемь минут будет уже слишком поздно! – заладил Вовчик со двора.

Я выбрался из кровати и ушел в ванную. Нет окна!

Его «не было» еще месяц. Вовчик будил меня регулярно по утрам, в одно и то же время, незадолго до будильника. Он так и не сказал ничего нового. Наверно, потому что я не шел на контакт. Но сделай я это, значит, я все же окончательно свихнулся? Нет, спасибо, уж лучше держаться буду. Пока могу. Я не настолько болен, чтобы признаться себе в этом.

Йенс на работе становился мрачнее день ото дня. Наверно, этому была более очевидная причина, чем желание искать абстрактную, никому не сдавшуюся правду. У него не ладились отношения с отцом. Они не заладились, по его словам, с самого детства. А потом отец решил служить в Ираке: улетал туда с верой, что несет мир, а вернулся с сожалением, что не успел перестрелять всех до единого по ту сторону баррикад.

– Вчера он говорит мне: «Они называли нас „неверными“ только потому, что вера у нас другая. Я тогда не сдержался, застрелил их главного, чтобы не болтали лишнего. Сорвал переговоры, но остался доволен. Нечего им выпендриваться. Пусть лучше мозгов у нас наберутся». А я говорю: «Па, думаешь, ты поступаешь умнее?» И снова понеслось… – Йенс разводит руками. Пепел от его сигареты беззвучно рассыпается в воздухе. – И самое нелепое в том, что он – атеист. Его личные чувства не затронуты.

– Что же с ним тогда не так? Разве все мы не руководствуемся именно личными чувствами?

– Он мне не устает твердить: хорошо, мол, сынок, что тебя там нет, – там звери. Это он так видит. – Йенс затянулся, прищурившись. – Думаешь, это все – внешний враг, а враг засел глубоко внутри тебя самого. Мне кажется, у отца надломленная душа.

Прошла еще неделя. Я сижу на кровати напротив окна. За окном утро. Вот бы хоть разок увидеть маму, думаю. Но из окна не получится: мама на другой стороне. Если верить Вовчику, она стоит у подъезда. Хочет подняться ко мне. Просит сбросить ключи. Домофон? Нет. Нет домофонов в наших старых панельках. Я прокручиваю в голове эти известные мне факты раз десять или двадцать.

Однажды я порвал мамину любимую нитку жемчуга, которую подарил ей мой отец. Она перестала ее надевать с тех пор, как он от нас ушел. Я думал, она его возненавидела и выкинула подарок, пока случайно не нашел нитку в углу за тумбочкой, куда та, по-видимому, неосторожно завалилась. Помню, мама в то утро была отчего-то очень взволнована. Нервно ходила по комнате, поднимала книги, суетливо копалась в шкатулках. Я вскоре понял, что она ищет. А еще я понял, что она хранила жемчуг все это время. Берегла. Я вскипел. Нитка уже лежала в моем кармане, когда я достал ее перед мамой и замахнулся в приоткрытое окно. Жемчужинки ударились о стекло и разлетелись по комнате. Мама бросилась на пол и начала подбирать их одну за другой. Ее голова была покрыта платком, скрывающим залысины от первого облучения. Я тогда вышел из дома, даже не извинившись. Мы так и замяли тот случай. Это был наш негласный договор. Но что-то все же изменилось. Часто теперь вижу во сне жемчужины. Вот как этой ночью: они разлетаются по полу, подпрыгивают и катятся в стороны. И мамины дрожащие руки…

Я бросился к окну.

– Сандрика нет, – отвечаю на вопрос изумленного Вовчика. – Почему именно восемь минут?

– А вы кто?

– Неважно. Слышишь? Вот, лови! – Я бросаю свою берлинскую связку ключей, и они со звоном ударяются о землю. Вовчик хватает их и бежит за угол дома, туда, где подъезды. Где мама. Все правильно.

Я отхожу от окна. Меня трясет. Опускаюсь, сажусь на самый край кровати и жду. Мама. Сейчас она поднимется. Я должен ей это сказать. Жду. Зазвенел будильник. Заревел поезд. Мое окно снова выглядывает в Берлин. В город, которому не хватает любви. Будто ему ночами снятся рассыпанные жемчужины и невидимая рука дающего.

Когда на лестничном пролете послышались приближающиеся шаги, я заткнул уши. Потом, как ребенок, зажмурился. Слух обострился. Шаги стали ближе. Уже прямо за дверью. Неуверенный стук. Снова стук. Зачем стучать? Ведь есть ключи. Ведь осталось всего восемь минут. Или они истекли со звонком будильника?

Слышу, как ключи глухо входят в замочную скважину. Поворот, еще один. Ручка дернулась, и дверь открыли.

– Алекс, ты что, брюки стряхивал? Или пальто? Ключи упали прямо к моим ногам. Я узнал их по твоему брелоку. Да ты счастливчик!

– Что ты здесь делаешь? – Я застыл на месте, не в силах встать. На пороге стоял Йенс.

– Ты не появляешься на работе третий день подряд. Не отвечаешь на звонки. Я решил проведать тебя. А тут вдруг эти ключи. К самым ногам. Ты заболел? Неважно выглядишь.

Но где же мама? А Вовчик? Хотя чего я ждал, свихнувшийся дурак?

– Смотри, – Йенс протягивает лист бумаги и застывает, чем-то завороженный. Я снова вижу огоньки в его глазах, но они горят каким-то холодным светом.

– Что это? – спрашиваю отстраненно и отворачиваюсь к окну.

– Лицензия. Я лечу в Сирию. Лечу к черту на рога. Помнишь?

– А-а… Поздравляю. Ты все-таки смог, – произношу я машинально и вслушиваюсь в торможение очередного прибывшего на станцию поезда.

– На работе просижу еще недели две. А потом все. Ты придешь сегодня?

– Не знаю.

– Мне что-нибудь передать от тебя?

– А… Нет, спасибо. Я уже связывался. Есть больничный лист, короче.

Чувствую, как Йенс мечется между желанием быть мне полезным и тем, что транслирую ему я: оставить меня.

– Ну я пойду. – Слышу, как он молча кладет куда-то ключи, и дверь захлопывается.

Вовчик больше не звал меня. Ни на следующее утро, ни через неделю. Но я