Дом из парафина - Анаит Сагоян
– Через восемь минут будет слишком поздно! – снова заладил Вовчик на следующее утро. Лежу в кровати и смотрю на часы – до звонка будильника ровно восемь минут.
Начинаю конструктивно размышлять: звуки и голоса похожи на те, что были в старом тбилисском дворе из детства. Если так, то окно моей комнаты выходило не на сторону подъезда, где якобы стоит мама, а на задний двор, откуда кричит Вовчик. Все сходится. А меня тем временем снова зовут.
– Дай же поспать, черт тебя возьми! – крикнул я в открытое окно.
– Я бы дал, дядя, но мне дело поручили!
– … Алкогольный делирий, – как-то раз заключил мой коллега Йенс, когда мы наконец отогнали шумного бродягу куда подальше, чтобы он не беспокоил работников. Или беспокоил их где-нибудь в другом месте. Бродяга замахивался кулаком в пустоту перед собой, как будто там кто-то есть, и этот некто настырно замахивается в ответ.
– А может, шизофрения? – предположил я тогда, брезгливо обтирая руки.
– Может. Только людей пугает. Пусть держится подальше.
«Я бы дал, дядя, но мне дело поручили!» – повторно прозвучало в моей голове, возвращая меня мысленно назад, в кровать, и я исступленно потянул на себя одеяло. Белая горячка, шизофрения. Нет, не сходится. А вдруг все же шизофрения? Первые звоночки?…
Решительно встаю с кровати и подхожу к кем-то распахнутому окну. Небо голубое, без единого облака. Меня обдает жаром летнего дня.
– А вы-то кто? – спрашивает Вовчик внизу и просит позвать Сандрика, то есть меня. Повторяет слова про маму, про ключи. Про минуты. Я нем как рыба. А ты-то, собственно, кто, думается мне. Нет, я как бы знаю кто. Но…
Смотрю вниз, как будто вглядываюсь в стереоскоп. Резкость по бокам сбита. Вовчику на вид лет тринадцать. Рядом пара мальчишек с нашего старого двора. Один из них непрерывно бьет плоским камнем по трубе. Другой придавил ногой к пыльной земле ободранный футбольный мяч. Все смотрят в мое окно и надеются увидеть тринадцатилетнего меня.
Растерянно пятясь от окна, хватаюсь за голову, делаю круг по комнате. Вовчик не умолкает. Минуты идут. Снова подхожу к окну, но прячусь сбоку. Внезапно у кровати звенит будильник. Подбегаю, отключаю его, делаю пару бессвязных шагов по комнате, и вот я снова у окна. Неуверенно выглядываю. Резкий скрежет, от которого чешутся зубы. Берлин. Поезд прибыл на станцию. Я дернулся в ванную. Наклонился под кран и пустил струю ледяной воды.
Мама умерла. Давно. Как-то незаметно ушла. Я проводил с ней все последние месяцы, а осталось ощущение, что так и не успел попрощаться.
Когда побеждаешь рак, врачи это почему-то называют ремиссией. Ну или стойкой ремиссией. Как будто болезнь ты совсем не победил, а она просто отступила. Двинулась обратно, чтобы подсобрать новые войска. Подсоберет, не подсоберет – это уже ее проблемы. Суть в том, что она все равно что-то захочет предпринять. А ты сиди и жди. Не распускай стражников.
Мама не распускала. И дождалась ее. Это случилось в тот период, когда я уже научился сбривать первую редкую щетину на подбородке без порезов, но еще не отваживался смотреть в глаза сложностям по-мужски. Я стал в одночасье старше – совсем случайно. Это как голым внезапно оказаться на улице – факт налицо, и выкручиваться нужно.
– … Ты не замечал за мной странностей? Ну, таких, не ярко выраженных, а чтобы.
– Ты чего, под впечатлением остался? От того чудака у редакции? – Йенс смеется, слегка толкая меня в плечо.
– Которого?… Да нет. Черт с ним. Ну, мне как бы. – я замялся. – А, хрен со всем.
– Хочу другую работу, – начал вдруг Йенс, сменив тон. – Не нравится мне здесь. Не мое, понимаешь? Достало все, – смолк, закурил. Наш перерыв медленно заканчивался.
– У тебя уже есть план, куда отступать?
– Да, – нервно ответил он, как будто «да» имело второе дно. – Вот выплачу кредит, уволюсь.
Странно, думаю. А я разучился ненавидеть свою работу. Живу ровно, продуманно. Не то что Йенс.
– Слышал про «Клуб безбашенных»? The Bang-Bang Club? – спрашивает. – Группа фотографов, которые вели фоторепортаж из Африки, прямо с линии огня. Хочу как они: под пули, с камерой в руках. Хочу свою правду. Собственную. Подамся в военные фотографы, улечу к черту на рога.
– Неужели всё ради правды? – усомнился я.
– А что? Сандрик, ты же фотограф! Ты – фоторепортер. Кто, если не ты, поймет меня?
– Да все я понимаю. В принципе, вполне себе повод. Но мне кажется, тут дело в другом.
А в чем же, спросил я себя чуть позже, вернувшись домой в пустую квартиру. Действительно ли нам так сильно нужна правда? Только если чужая, к которой мы сами не причастны. Правда, которую можно измерить линейкой, заключить в кадр, описать словом, а не та, о себе самом, которой не видно, потому что она застряла где-то меж позвонков или пульсирует в висках. Звенит в перекошенной трубе посреди старого двора.
Все равно не отважится. Так и просидит на непыльной работе, подумал я и уснул.
– Выгляни! Нужно сбросить ключи! Мама просила передать…
Нет этого окна. И вас нет. Я зарываюсь под подушку.
В детстве мы с Вовчиком придумывали себе ролевые игры и тем самым скрашивали наши будни в панельной оболочке. Я хватал его за воротник, одним рывком придавливал к стене и гнусавым голосом, как у актеров озвучки на пиратских видеокассетах, вынуждал сознаться, «кто его нанял», как это делали в боевиках с пиратским переводом. Он обычно мямлил что-то в ответ, отлично вживаясь в роль жертвы. Я всегда добивался своего: он сливал мне всю информацию о контрабандном товаре и выводил меня на след мафии. И снова зло повержено. Все было так просто и понятно. Без оттенков и скрытых смыслов. Из кухни пахло куриным бульоном или жареной картошкой. И сразу становилось так хорошо.
Все пошло наперекосяк немного позже. Отец искал керосин, чтобы отапливать дом. Приходил с канистрой, ворчал в коридоре про одно и то же, пока разувался: они, мол, сосиски паштетом заедают, а керосин свой явно разбавляют. Лучше б мясо себе чем-то разбавили. Мама больше не приносила мне шоколадных батончиков с рынка. Все смотрели друг на друга виноватыми глазами. Потом отец ушел. Кажется, мама тогда и заболела. Я стал бриться,
